Но Рашид выбрал Мэдисон-сквер-гарден, на вокзале Пенн. До него просто добраться. Закрытое помещение, толпы людей, отправлявшихся в путешествие по всей стране. Это практично. Но мне казалось, что выбор сделан не совсем верно.
Рашид назначил дату: все должно случиться между понедельником пятого апреля и воскресеньем одиннадцатого апреля. Когда я посмотрел на календарь, то понял почему. Об этом говорилось в Ветхом Завете и Коране. В это время Бог послал мор на фараона и его народ. И евреи отмечали в эти дни Пасху.
* * *
К началу февраля я практически закончил изготовление прибора, стараясь сделать его как можно проще. Я создавал устройство, которое можно было поместить у всех на виду. Поэкспериментировав с различными деталями, мне удалось найти необходимую насадку. В контейнер нужно залить литр жидкости и хранить ее там несколько часов. Трубку, ведущую от баллона к насадке, необходимо тщательно запаять, чтобы вирус не вырвался на свободу раньше времени. Никто не должен догадаться, что находится внутри. Готовое устройство вряд ли вызвало бы у кого-нибудь подозрение. Оно напоминало огнетушитель. Никто не обратил бы на него внимания, даже если бы заметил, и не заподозрил бы что-то неладное, если бы оно сработало раньше намеченного срока. И никто не обратил бы внимания на его неожиданное исчезновение.
7 февраля я сообщил Рашиду о том, что Судный день придет в установленный срок, 10 апреля. А 8 февраля я съехал с моей квартиры в Джерси-Сити. Комнату уберут, и обо мне забудут задолго до того, как что-нибудь произойдет. Я отнес огнетушитель в Совет и спрятал его в подвале, а сам переехал жить к Шанталь.
Мне и раньше приходилось ночевать у нее. Я даже знал управляющего ее домом — поляка по фамилии Кантрович, который подмигивал мне всякий раз, когда встречал. Конечно, я не считал это место своим домом. Хотя мог бы. По крайней мере Шанталь этого хотела. Но иногда, просыпаясь с ней в одной постели, чувствуя, как ее присутствие и все это место наполняют мою душу покоем, я с трудом вспоминал, зачем я здесь и что должен сделать.
Меня пугали эти минутные слабости. Я вставал задолго до того, как первые лучи солнца освещали Нью-Йорк, шел в парк и бегал, а потом поворачивал на север, по направлению к Гарлему. Я искал в парке место, где мог бы спокойно помолиться, и пытался настроить себя на нужный лад. Иногда брал с собой Коран отца — мою священную книгу, с которой теперь было связано еще и много воспоминаний. Я хранил в ней свое и отцовское воинские удостоверения. Там лежали фотография моей матери, сделанная еще в Загребе, когда она была девочкой; этикетка от пивной бутылки из Панамы, довольно странная для Корана вещь, которая напоминала мне о Дженкинсе; тонкая травинка была совсем зеленой, когда я сорвал ее в саду Джози, потом я собирался выбросить ее, но так часто использовал в качестве закладки, что она стала неотъемлемой частью книги. Я сохранил ее. Песчинки, застрявшие между страницами и в корешке, пока я воевал в Заливе, разумеется, оказались там случайно. Но я был рад, что они там остались, напоминая мне о Рашиде, идущем по ужасному шоссе через дюны в тот день, когда закончилась война в Кувейте. Фотография дочери имама, которую дал мне Рашид, все еще лежала на третьей суре. Я не часто смотрел на нее. Не мог. Но зная, что она там, чувствовал: гнев в моей душе не угасал.