— Я знаю, что несколько дней назад красивый акробат, блондин, исполнил танец на проволоке, самовольно протянутой им между двумя самыми высокими зданиями Манхэттена — он станцевал метафору, свой вызов смерти, грациозно, как бы превознося ее, между двумя высочайшими башнями, называемыми башнями Мирового торгового центра, высоко над смертью этого города в городе, где дышать — значит медленно засорять и сжигать свои легкие. Ему, конечно, аплодировали, но никто не понял, что этим он хотел выразить именно это.
(Балансирующая рука присоединилась к первой, образовав чашу вокруг ее лона.)
— Бросить вызов смерти — лучше, чем оплодотворять семена будущих голодных миллиардов. И разве не правда, что международные силы миротворцев бесцельно и безрезультатно мечутся между воюющими расами и народами, пока политики — бла-бла-бла, хоть то, хоть это — бла-бла-бла, — им напишут, они и читают — и эти бла-бла-бла подписываются, меморандумы рассылаются — все говорится и подписывается, кроме соглашения по единственно необходимой вещи — что семя нужно отсасывать или что анус нужно провозгласить единственно разрешенным отверстием тела, и только иногда, конечно —…
(Закончив говорить — с усталой улыбкой истинно верующего, спокойно умирающего после отпущения грехов, — она повернулась к своей кровати.)
— …немного… вазелина…
Она села на кровать.
— Я что-то говорила?
— Да, довольно много.
— И что я сказала, малыш?
— Сейчас я не могу тебе сказать, но потом зачитаю из «голубой сойки».
— Тебе не кажется, что в тебе есть что-то распутное, дорогой мой?
(На этот раз она сказала это не более жестко, чем вы заметили бы другу, что он, по всей видимости, простудился.)
После этого последовала небольшая пауза, а потом, очень тихо и печально, она запела парафраз старой песни, вставив в нее новые, ужасные слова.
— Горячая ночка всех ждет в Лейкхерсте, Нью-Джерси, когда там приземлится «Гинденбург»…
— Моизи, подойди к окну, посмотри, как пламя свечи отражается в инее, это тоже метафора.
Ее ответом стал сдавленный звук. Я быстро повернулся в ее сторону и увидел, что на этот раз у нее начался припадок. Я схватил деревянную лопаточку, чтобы прижать ей язык. Ее глаза вращались в своих орбитах, как серые вертушки, потом они закатились под верхнее веко, а из ее судорожно подергивающегося рта потекла слюна и раздалось бессознательное протяжное «Ааааа», и я понял, что это она ненадолго провалилась в сон. Я коснулся ее маленьких красивых грудей, чтобы убедиться, что в них есть жизнь. А потом я воспользовался интерлюдией ее забытья, чтобы все записать в «голубую сойку».