Мы выбрались из здания тюрьмы максимально быстрым шагом. Не то чтобы опасались погони, однако не исключали этот вариант. Наш уличный знакомец, как оказалось, заранее держал паровую повозку наготове, забалтывая могучего пятнистого жеребца беззаботными разговорами. Тот в свою очередь пытался гадать ему по ладони и уже вполне успешно выудил у мальчишки половину его дневного заработка, когда мой учитель уверенно встал на подножку:
– Эй, ромалы?!
– Да, баро?
– Делаем ай нэ-нэ! И пошустрее!
– Как скажешь, бриллиантовый наш!
Клянусь чем угодно, Ньютоном-шестикрылым, пресвятым электродом Аквинским, всеми греческими богами плюс ещё Буддой, Иисусом и Аллахом (что для меня редкость), так быстро мы не ездили ещё никогда! А над вечереющим Парижем разносилось щемящее душу:
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С де-етства памятный напев,
Старый друг мой, ты ли?
Э-эх, раз, ещё раз,
Ещё много, много раз!
Ходят кони вдоль реки-и,
Где цыгана сны легки,
А да-альняя дорога
Ляжет бубной к Богу-у…
Э-эх, раз! Да-а ещё раз!
Ещё много, много, много раз!
Я не знаю, каким образом это вообще работало. Явно ненаучно, наверняка какая-то магия, но спустя какую-то пару куплетов и мистер Ренар, и я шумно прихлопывали в ладоши, передёргивая плечами и вслух повторяя припев. Это было… восхитительно?! Да!
Мы тормознули напротив дверей полицейского комиссариата шумным цыганским табором и практически выкатились наружу!
– Ромалы? – Мой учитель подбросил вверх монету, а пегий в пятнах конь поймал её в свой котелок с неподражаемым цирковым изяществом.
– Добавить бы надо…
– От мёртвого осла уши! Получишь у Пушкина, – смеясь, обрезал Лис, и черногривый возница ответил ему столь же весёлым, заливистым ржанием.
Эти двое, походу, прекрасно понимали друг друга. Я не знал даже, как реагировать. Всё было так непохоже на любимую мною всем сердцем Великобританию, как и на беззаботную, уютную Францию. Где же мы, собственно, находимся, кто бы сказал? В какой стране, в каком времени, в какой эпохе? Общение мистера Ренара с людьми порой меняло мир в совершенно непредсказуемую сторону…
Мы оставили верного Гавроша всё так же стоять на стрёме (хоть и непонятно зачем?), а сами прошли в кабинет капитана парижской жандармерии. Кабан был у себя. Суровый и мрачный, он сидел в кресле, устремив взгляд в стену, и по его лицу было совершенно невозможно понять, чего он вообще хочет – правосудия, казни Крейзи Лизы или просто спровадить нас ко всем чертям из Парижа?
– Ренар?
– Санглер?
Два взгляда скрестились едва ли не с металлическим звоном. Кабан явно страдал, горькая складка легла у его губ, и, как я понимаю, он ни на полпенса не верил в то, что Лис хоть что-то сможет сказать по этому делу. Но надо было знать моего учителя.