— Сколько ей было лет? — спросил, не отрываясь от бумаги, бородач.
— Двенадцать.
— Двенадцать?! — Карандаш хрустнул в руках у писателя. — Вы сказали — двенадцать?! — не верилось ему. — Покажите мне на пальцах, — потребовал он.
Хаджумар показал. Эрнест вскочил со стула, нервно отвернулся, пробормотал:
— Нет, нет, это слишком! Я не смогу указать, что ей было всего двенадцать. Не смогу! Это немыслимо! Это чересчур даже для американских читателей. Извините, полковник, но я ее сделаю взрослее…
— Но ей было двенадцать, — сурово сказал Хаджумар. — И ее эти звери изнасиловали. Совсем девчушку. И это было. Было, как ни ужасно! Было, как ни чудовищно! А потом эта девушка стала нашим связным. Ходит в тыл к ним и ничем не выдает своей ненависти, улыбается им и делает дело, которое помогает нашей победе… На войне и дети быстро взрослеют, — заметил Хаджумар.
Хемингуэй долго не сводил глаз с советника, потом все-таки выдохнул:
— Не смогу я ее показать двенадцатилетней. Не всякий факт жизни можно включать в художественное произведение. Надо писать правду, это верно, суровую правду. Но ту правду, которая убедит человека, вызовет гнев, а не истерический вскрик. Я напишу Марию так, что всем будет ясна сущность фашизма и сила девушки, пострадавшей от него, но не сломившейся. Я напишу так, чтобы всем — всем до единого! — стало ясно, что несут фашисты миру! — сжав в кулаке карандаш, заявил писатель, лицо его побледнело от негодования.
И Хаджумар увидел перед собой бойца, который не стреляет из пулемета, но который готов за свободу идти в бой, и если понадобится, то и на смерть. Попади он в руки фашистов, он не станет трепетать и лгать, вымаливая жизнь. Он будет вести себя так, как вел себя тот же мэр деревни, отец девчушки, что смело кричал в лицо франкистам, что им не превратить людей в зверей.
— Скажи, — вдруг перешел на шепот писатель, пристально глядя на камарада советника. — Когда ты подкрадываешься с ножом к часовому, тебе силу дает…эта девчушка?
— И она тоже, — в тон ему тихо произнес Хаджумар.
— Я думаю: тебе нелегко бывает поднять нож… — пристально глядел на него Хемингуэй.
— Нелегко, — признался Ксанти. — Но без этого не обойтись.
— Да, без этого не обойтись, — тяжко вздохнул Эрнест.
— Делать то, что нужно для победы, всегда нелегко, — посуровел Ксанти. — Но мук совести нет, ибо ты уничтожаешь зло. Радости это не приносит. Но понимание этого облегчает муки.
Они помолчали, думая каждый о своем. Писатель косо посмотрел на камарада советника:
— Ты красив. Тобой многие женщины интересуются. Но я не видел тебя ни с одной из них. Почему? Тебя что, не интересуют женщины?