— Я рад, что ты хочешь в школу, — сказал доктор.
— С нетерпением жду, когда вы мне разрешите туда пойти, — улыбнувшись, ответил мальчик. — Спасибо за помощь, доктор. Можно, я пожму вам руку?
— С удовольствием.
В окно врывался прохладный осенний ветерок, а они, не обращая на него внимания, с самым серьезным видом пожимали друг другу руки. Почти целую минуту. Мальчик улыбался старику и благодарил его.
А потом, смеясь, помчался вниз по лестнице и проводил его до машины. Родители последовали за ними; счастливые и довольные, они тоже хотели попрощаться с доктором.
— Здоровехонький! — проговорил доктор. — Поразительно!
— И сильный, — добавил отец. — Ночью он самостоятельно высвободил руки. Правда ведь, Чарльз?
— Да? — переспросил мальчик.
— Именно! Как тебе удалось?
— Ну, — проговорил мальчик, — это было очень давно.
Давно!
Все засмеялись, а пока они смеялись, совершенно спокойный мальчик опустил голую ногу на землю и чуть прикоснулся к веренице красных муравьев, спешивших куда-то по своим делам. У него засияли глаза, когда он осторожно, чтобы не заметили родители, болтавшие с доктором, покосился на муравьев, которые замерли на мгновение, потом задергались, а в следующую минуту замерли в неподвижности на бетонной дорожке. Мальчик почувствовал, что они уже остыли.
— До свидания!
Помахав рукой, доктор уехал.
Мальчик шагал впереди своих родителей. Он посмотрел в сторону города и принялся тихонько напевать «Школьные деньки».
— Хорошо, что он снова здоров, — сказал отец.
— Послушай, ему не терпится пойти в школу!
Мальчик повернулся и сжал своих родителей в объятиях, каждого по очереди. И поцеловал по нескольку раз.
А потом, не говоря ни слова, взбежал по лестнице в дом.
В гостиной, прежде чем отец и мать успели туда войти, он быстро засунул руку в клетку с канарейкой и погладил желтенькую птичку, всего один разок.
А потом закрыл дверцу, отошел в сторонку и принялся ждать.
Изголовье кровати сияло под солнцем, как фонтан, брызжущий ослепительным блеском. Оно было украшено львами, химерами и сатирами. Кровать внушала благоговейный ужас даже посреди ночи, когда Антонио, развязав ботинки, касался натруженной рукой изголовья и оно вздрагивало как арфа.
— Каждую божью ночь, — раздался голос его жены, — у нас начинает играть этот орган.
Жалоба больно задела его. Он лежал, не решаясь провести огрубевшими пальцами по холодному ажурному металлу. За долгие годы струны этой лиры спели немало прекрасных, пышущих страстью песен.
— Это не орган, — ответил он.
— Но играет-то как самый настоящий орган, — возразила Мария. — Миллионы людей во всем мире спят сейчас в кроватях. А мы чем хуже, Господи!