— Ты хочешь сказать, я…
— Да, ты — папочка, папочка, папочка!
— О-о, — вырвалось у него, — вот почему ты так осторожно поднималась по лестнице.
Он обнял ее. Не слишком крепко. Расцеловал в обе щеки. И завизжал от радости, зажмурив глаза. Потом поднял с постели соседей и им рассказал, потом, окончательно прогнав у них сон, рассказал все снова. Было немного вина, вальс, бережные объятия. Он целовал ее брови, веки, нос, губы, виски, уши, волосы, подбородок. Было уже за полночь.
— Чудо! — вздохнул он.
Они опять остались одни в своей комнате, было душно, их веселые, шумные гости ушли. Они опять остались одни.
Антонио уже собирался выключить свет, как вдруг заметил чек на бюро. Озадаченный, он стал думать, как бы потоньше и поделикатнее сообщить ей эту новость.
Мария как завороженная сидела в темноте, на своей половине кровати. Она двигалась, словно была какой-то диковинной куклой, словно ее разобрали и снова собрали по частям. Ее движения были плавны, будто она жила на дне теплого сумрачного моря.
Наконец осторожно, чтобы не сломаться, она легла на подушку.
— Мария, мне надо тебе что-то сказать.
— Да? — отозвалась она чуть слышно.
— Теперь в твоем положении, — он нежно сжал ее руку, — тебе нужна удобная, мягкая кровать.
Она не вскрикнула от радости, не повернулась к нему, не бросилась обнимать.
— Это же орган, фисгармония какая-то, а не кровать.
— Это кровать, — сказала она.
— Да под ней же стадо верблюдов спит?
— Нет, — возразила она тихо, — эта кровать еще даст миру целые округа честных избирателей, командиров, которых хватит на три армии, двух балерин, одного высокого полицейского и семь басов, альтов и сопрано.
Антонио покосился на чек, белевший в темноте на комоде. Пощупал износившийся матрас. Пружины плавно сжались, узнавая хозяина, каждый его мускул, каждую утомленную косточку.
Он вздохнул:
— Мы не будем больше ссориться, моя маленькая.
— Мамочка, — поправила она.
— Мамочка, — повторил Антонио.
Потом он лег, закрыл глаза, натянул на себя одеяло. Рядом, в темноте, бил великолепный фонтан. Он лежал под суровыми взглядами свирепых медных львов, на него смотрели янтарные сатиры, хохочущие химеры. Он лежал и прислушивался. И услышал.
Звуки доносились словно издалека, еле слышно, потом яснее, яснее…
Мария держала руку над головой и осторожно подбирала на блестящих медных трубках старинной кровати, на дрожащих струнах арфы какой-то мотив. Это была… Это была… Ну конечно, «Санта Лючия»!
Вытянув губы, он стал напевать: «Санта Лючия! Санта Лючия!»
О, это было восхитительно!