«Всё просто как яичница, мсье Вельзевул» – посмеиваясь заявил Штинкер. «Когда в 12 лет я загремел в колонию для малолеток и провёл там незабываемые полгода, то выйдя оттуда я поклялся себе, что стану человеком, а не ублюдком-уголовником. Упорства мне всегда было не занимать и уже через год я был лучшим учеником школы, а через три стал победителем международной математической олимпиады в Брашове. Учёбу в Принстоне мне оплатили Ротшильды – оказалось, что моя бабка, которая умерла ещё до моего рождения, была настоящей ашкеназийской еврейкой и к тому же уроженкой юга России, города Одесса. Для меня, вышедшего из марсельского сброда, где антисемитизм был хорошим тоном, это было таким же откровением, как если бы оказалось, что мой дедуля был папуасом и любил полакомиться на досуге человечинкой. По крайней мере в семье дяди, где я жил после смерти родителей, евреев уж точно не жаловали, видимо стеснялись собственной родословной.
Окончив Принстон я, как вам должно быть известно добровольно поступил на службу во французский военный флот, начав лейтенантом на дизельной подлодке я дослужился до кавторанга и старшего штурмана на атомном подводном катамаране. Я наверное стал бы адмиралом, но тут появляетесь вы и я послал бы вас к вашему тёзке, но возникшие на моём банковском счету 3 миллиона франков стали таки с вашей стороны мощным аргументом, а контракт на ещё 27 лимонов, но уже не франков, а долларов убедил меня окончательно. Я смог осуществить свою давнюю мечту. Химия моя вторая любовь после математики и мы с братом, который оказался неплохим менеджером открыли современную химико-технологическую лабораторию, где я начал реализовать самые смелые свои и чужие идеи.
Вот я вам и исповедовался, мсье Сатана. Кстати в каком тайном братстве нашей Альма- матер вы состояли? Названия им студиозы давали лихие одни „Благообразные кадавры“ или „Мистеры Хайды“ чего стоят или были ещё „Печальные дефлораторы“, но эти появились позже, когда в 1969-м в Принстон приняли первую сотню девушек. Вам было бы веселее грызть гранит науки, застань вы это время. Я слышал, как шутят в оперном мире: „Басы – пьяницы, баритоны – бабники, тенора – дураки!“»
Я заслушался этими откровениями невидимых собеседников настолько, что даже вздрогнул, когда у меня за спиной совершенно недвусмысленно всхрапнули. У стены на древнем диване со старомодными валиками по бокам, обитым когда то коричневым, а ныне почти полностью облезшим дерматином, крепко спали трое моих товарищей: Гена в центре почивал сидя, а Боря с Ромой по бокам, забравшись на диван с ногами. Только я, да Верманд с Устинычем продолжали торчать у пульта, внимательно прислушиваясь к происходящему в секретной комнате. Всё это время сидели мы на стальных стульях со ржавыми, но крепкими ножками и сиденьями обитыми тем же облезлым дерматином что и диван.