Спелость из Натальи так и перла. Спереди в грудях перла и сзади ниже спины, по которой пшеничная коса лохматилась с добрый канат толщиной. Глаза взглядывали загадочно, нездешне. Были они чуть косоватые и темные при коже такой белой да шелковой, что завистливые бабы говаривали: мажет, мол, ведьма дочь после бани особым маслом из крапивных семян, на выжимке из лунных лучей замешанных…
Вот на этой-то кожной блескучести и запнулся взглядом, да и ослеп бригадир Леонтий Павлович, когда Наталья сверху зарод правила. В тот же вечер, ни словом не перебросившись, ушел он от признанной деревенской модницы продавщицы Дуськи в эмтээсовскую общагу к трактористам. Даже к матери своей, тревожным сердцем о произошедшем вызнавшей, в первый раз не пришел поговорить за жизнь. Так и прокуковали Дуся с матерью одни у самовара за полным столом с городскими яствами.
А Леонтий Павлович в тот вечер лег на казенной койке рано. Успокоить надо было разгулявшееся в маяте сердце.
В обед на сенокосе торкнулся в кусты у протоки, хотел освежиться, да заметил купающуюся нагишом Наталью. Заметил — и нет чтобы уйти потихоньку, так и просидел в кустах, на радость комарам, краснея от стыда, как застуканный за подглядкой мальчишка.
Наталья была одна. Лежала на воде вниз спиной. Коса — короной, ресницы бахромчатой тенью на щеки падают, грудь вразлет рыльцами, излучинку живота течение оглаживает…
Никогда еще Леонтий Павлович не чувствовал в себе поэта. Он поэтов до того момента даже не очень уважал, какой от них толк. Ну, кроме Пушкина, конечно. А тут вспомнил из школьного: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» и подивился: надо же, будто про него писано. Вот она, настоящей-то поэзии силища. Так хитро сплетено, что любую строчку читай — не промажешь. Все про него, Леонтия Павловича. И вдруг захотелось самому что-нибудь этакое выдать — эх! Чтобы каждый прочел и понял — любовь.
Стих получился не хуже, чем у других:
Нет девок в нашем селе
Н. Пасеевой стройнее.
Пупок ее как десять копеек,
Но только еще красивее.
Подумалось: как я ловко про пупок-то завернул! Остальные поэты все про глаза, про брови норовят, а тут нате — пупок! Попробуй-ка лучше и новее придумать.
Если бы кто Леонтию Павловичу сейчас сказал, что был-де много веков назад такой царь Соломон, который со всеми прочими прелестями тоже восхвалял пупок любимой, Леонтий Павлович бы не поверил.
Сильно зудело рассказать о нечаянно открывшемся лирическом даре мамаше, но не мог. Во-первых, Дуська там ошивается, слезы льет. Во-вторых, не поймет мать. Где бедняжке понять-то с ее начальным образованием такую тонкую науку, как поэзия. А кому другому и вовсе не расскажешь — засмеют. Так и ходил, зажав рот, чтобы не выскочило ненароком.