— Ну, за встречу.
Дождавшись, когда собеседник утолил голод, хозяин приподнял емкость, разлил по второй — и с его лица упала маска добродушного хозяина, профессора-интеллигента. Это был прежний майор Еляков — такой, каким его помнил Мельников — холодный, умный и жесткий.
— Давай, Сергей, выкладывай, зачем ко мне из Магадана приперся. Путь-то неблизкий.
— А вы знаете о том, что я был в Магадане?
— Кого-кого, а дураков в нашем роду не водилось. А чекисты, они ведь в отставку уходят только туда, откуда возврата нет… Мне еще вчера звонили из Москвы, велели рассказать все, что тебе требуется.
— Мне нужно узнать о тридцать седьмом. Я знаю, вы работали по делам геологов «Дальстроя».
— Ох! — Еляков залпом выпил стоику. — Грязное это было дело. Столько дерьма пришлось разгрести. Троцкисты, японские шпионы… А ты не лыбься! — прикрикнул он на Мельникова, хотя тот и не думал улыбаться.
— Это вам, молодым, Хрущев рассказал, что, мол, все подобные дела чекисты придумали, чтобы честных революционеров опорочить. Типа мы только тем и занимались, что по приказу Отца народов давили истинных ленинцев. А вот что ты знаешь о троцкистах?
— Раз Троцкий был большим вождем, значит, у него и сторонники были. У каждого человека такого ранга есть своя команда. Но я полагал, что их еще в двадцатых всех передавили.
— Если бы. Подойди вон к той книжной полке.
Мельников подошел. За каждое из таких изданий в тридцать седьмом можно было без разговоров получить лет двадцать пять. Если не хуже. В основном книжки были на английском, их названия пестрели словами «Trotsky», «Revolutionary socialism». Взяв одну из них, Мельников увидел на обложке странный символ: знакомые до слез серп и молот почему-то сочетались с цифрой «4».
— Это что?
— Это символ Четвертого Интернационала. У них такая идея: Сталин революцию предал и загубил, теперь нужно делать новую.
— А может, хватит?
— Я тоже так считаю. И так уже накуролесили в двадцатом веке по самое не могу. Но речь не об этих сочинителях. Это же просто западные мальчонки с книжонками, которые рабочих видели лишь из окон папиных автомобилей, а для революции у них кишка тонка. Речь-то о делах, про которые ты спрашиваешь. Я боюсь, придется прочесть тебе небольшую лекцию. Время есть? Тогда слушай. Это тебе пойдет на пользу. Поймешь, в какое дерьмо влез. Я расскажу тебе все честно, а ты уже делай выводы.
Тут Еляков превратился в профессора, читающего лекцию с кафедры. Да уж, пообтерся он в научных и художественных кругах. Ума-то у него всегда было полно, но вот манеры — несколько иные…