— О чем ты, черт возьми, думаешь?
— Кто, я? — заморгала она наивно. — Ну, что ты, что ты, дорогой, я вообще, кажется, ни о чем не думаю.
— У меня от тебя странное чувство. — Он многозначительно склонил голову набок. — Как будто ты считаешь в уме или что-нибудь вроде этого.
— Ты с ума сошел! Как ты смеешь такое говорить! — Она с силой оттолкнула его и вскарабкалась выше, подальше от него. — Вообще не следовало с тобой целоваться. Во всяком случае, если ты ожидал поцелуя, как у Веры Кешман, — извини! У меня нет ее опыта.
Сэнди почесал затылок.
— Давай вернемся в гостиницу. Умираю, хочу пива!
— Минуточку. Так что же с Верой Кешман, раз уж об этом зашла речь?
— А она зашла об этом? — спросил Сэнди. — Как же это случилось?
— Я вообще не понимаю, как ты смеешь обниматься тут со мной и все такое, когда у тебя есть девушка?
— Вера уехала в Калифорнию.
Помолчав мгновение, Марджори беспечно сказала:
— Да? И когда же это произошло?
— Пару недель назад. Ее отец разорился, и… Марджи, не смотри так скептически, это правда. Он строитель с Лонг-Айленда. Его предприятие потерпело крах. Он сбежал из штата, ускользнул из-под самого носа у шерифа, как сказал отец.
— Ну-ну. Сердце у тебя наверняка разбито.
— Конечно, я почти поседел.
— Подыскиваешь замену, я полагаю?
— Марджи, солнышко, я просто подумал, что ты хочешь искупаться и…
— Ну, так я вовсе не хочу. Ничего не буду делать того, что делала Вера — и убери с лица эту дурацкую ухмылку! Несмотря на вчерашнюю ночь — не буду, и все!
Тем не менее она все же еще немного поплавала до того, как они ушли с пляжа.
Она была потрясена, увидев Джорджа через неделю в Прадо. Время, казалось, изменило в нем все, сделав его худее, бледнее, грустнее, ниже ростом и сутулее. Он пригласил ее на обручение одного из своих школьных друзей. С самого начала этого вечера абсолютно все подавляло Марджори: и этот многоквартирный дом в Бронксе, один из ряда так хорошо знакомых ей серых домов на узкой грязной улице; и темная лестница на четвертый этаж, с ее будящими воспоминания запахами иммигрантской кухни и детских пеленок, застарелой краски и мокрого белья; и тесная квартира с мигающими электрическими лампочками, дешевой мебелью, картинками на стенах (копии с копий) и потрепанными томами дешевых изданий на полках («История философии», «Бэббит», «Сага о Форсайтах», «Мост Святого Луи»); и громкие голоса жильцов, их варварское, монотонное произношение, задевавшее ее тем больше оттого, что она сама все еще пыталась избавиться от него; и неизменные крем-сода, бисквитный торт и приторное красное вино; и непременное ванильное мороженое, спешно принесенное младшим братом из соседнего магазина и поданное в бумажных стаканчиках как кульминация ужина; и толстые родители, и гордая толстая невеста в красном платье из магазина Кляйна, с приколотым к плечу букетом чайных роз, перевязанным огромным серебристым бантом; и, что хуже всего, двусмысленные шуточки, которые все присутствующие отпускали на их с Джорджем счет. Она сослалась на головную боль и покинула компанию неприлично рано, и общее неловкое молчание провожало их с Джорджем. Потом она почувствовала такую жалость к нему и такую свою вину, что горячо расцеловала его, когда они припарковались на Драйве («Пенелопу» наконец отремонтировали, и она ездила, хоть и очень медленно, клацая и позвякивая на каждом ухабе). Она обнаружила, что отвечает на поцелуи Джорджа точно так же, как и прежде, и позже ее это очень смутило и расстроило. Уже ночью, лежа в постели и страдая от отвращения к самой себе, она твердо решила, что больше не будет обниматься и целоваться ни с Сэнди, ни с Джорджем до тех пор, пока не разберется в своих чувствах.