В тот год была очень суровая зима, и как раз в ночь под Рождество, когда все на дворе замерло и обледенело, ровно в полночь дверь в комнату родильницы медленно и торжественно отворилась и в сером облаке, как бы закутанная в паутину, явилась покойная Юдифь. Облако, одеяние из паутины и некрасивая голова в кружевном чепчике, — все это забралось под шелковый балдахин кровати и так крепко сжало родильницу, как будто хотело высосать из нее всю кровь. У сиделки от страха отнялись руки и ноги; ей казалось, что она очутилась в леднике, — таким холодом веяло от привидения. Она потеряла сознание и, только спустя долгое время, пришла в себя от крика новорожденного.
Да, тут вышла хорошая история! Дверь в холодный коридор была еще отворена настежь; от злой Юдифи не осталось больше и следа, но Доротея сидела в постели и вся тряслась от страха, так что у нее стучали даже зубы, и совсем бессмысленным взором смотрела на ребенка в колыбели; затем на нее напал припадок безумия, и, пять дней спустя, она и ребенок лежали в гробу. Врачи сказали, что мать и дочь умерли вследствие жестокой простуды. Небрежная сиделка плохо затворила дверь, заснула и видела нелепый сон. Глупая болтовня! Если бы все совершилось естественным образом, то зачем же прекрасная Доротея стала бы потом появляться даже в сумерки в той комнате, где она лежала, и к чему серая фурия гналась бы за нею, чтобы сзади задушить ее своими тощими пальцами?
Фирма «Лампрехт и Сын» в конце прошлого столетия еще торговала полотном. В те времена ее большие дома на базарной площади напоминали улей — так оживленно было в них. Куски полотна были нагромождены повсюду до самой крыши, и каждую неделю громадные, тяжело нагруженные возы разъезжали по всему свету. Тете Софии было достоверно известно все это. Сама она, конечно, не видала тех времен, но в ее светлой голове все старые фамильные традиции, деловые заметки, дневники и различные, часто курьезные, предсмертные распоряжения были так точно зарегистрированы, как ни в одном архиве.
Ежегодная генеральная просушка белья в июле была временем подобных воспоминаний. Тут появлялось на веревках различное старинное белье не для того, чтобы потом начать употребление его, Боже сохрани! — а лишь для того, чтобы оно не залежалось. Вытканные на скатертях охотники, амазонки и мифологические библейские фигуры, вероятно, всякий раз удивлялись, как тихо стало на дворе и как все изменилось; не слышно было больше ни одного слова о ценах на лен и о плате ткачам, из ворот пакгауза не выезжало больше ни одной нагруженной телеги и замолк стук ткацких станков. Во дворе, правда, часто раздавались шепот и шорох, но это был ветер, шелестевший в кустах и деревьях. Господи Боже! как все меняется на свете! Кусты — на том месте, где некогда кипела жизнь и между камнями не смела показаться даже самая жалкая травка! С течением времени не сохранилось даже и старой каменной мостовой! Весь двор был теперь покрыт густым дерновым ковром. Прекрасные розовые кусты склонялись над мягкой травой, осыпая ее своими пестрыми лепестками. Возле западного флигеля, сохранившего еще название ткацкой, шумели молодые липы, а старый пакгауз, замыкавший двор с севера, был сверху донизу обвит густой зеленью жасмина.