Старуха собиралась ему ответить, но Леньо отстранила ее.
— Оставь нас, тетушка Мандаленья, — сказала она. — Сходи собери лекарственные травы, которые тебе нужны, и оставь нас одних, я хочу поговорить с ним.
Бормоча что-то себе под нос, старуха пошла собирать травы.
Леньо села на лавочку рядом со своим женихом.
— Манольос, — сказала она ему тихо и взяла его за руку, — подними глаза и посмотри на меня. Ты больше меня не хочешь, не любишь меня больше?
— Люблю, — тихо ответил Манольос.
— Когда же мы поженимся?
Манольос молчал. Как далека от него была в эту минуту свадьба!
— Почему ты молчишь? Хозяин мне все рассказал.
— Я не хотел, чтобы ты приходила сюда, — сказал Манольос и встал.
— Я должна была попросить у тебя разрешения? — крикнула Леньо, и ее лицо вспыхнуло. — Ты мне еще не муж, я свободна!
Она поднялась и остановилась перед ним, властно протянув руку.
— Не уходи! — приказала она ему.
Манольос снова прислонился к стене и ждал. Леньо смотрела на него; ненависть и любовь боролись в ее взволнованной душе.
— Моя мать была прислугой, — глухо выговорила она наконец, — мать была прислугой, но мой отец — архонт. Кланяться не буду, я молода, приданое у меня есть, найду и получше тебя!
Манольос с силой, до боли, прижал к своей груди кусок дерева.
— Прощай, Леньо, — произнес он, чувствуя, что сердце у него разрывается.
Но как только он произнес это тяжкое слово, то сам испугался и сразу же передумал.
— Леньо, — прошептал он, опустив глаза, — оставь меня на время здесь, в уединении, чтобы я мог принять решение… Если ты меня любишь… прошу тебя!
— Ты любишь другую? Кого? Скажи прямо, и я уйду.
— Нет, нет, Леньо, клянусь!
— Хорошо, когда решишь, сообщи мне; я буду ждать… Но так и знай, могу тебя полюбить на всю жизнь, могу и возненавидеть на всю жизнь. От одного твоего слова это зависит; от одного «да» или от одного «нет» — выбирай!
Повернулась к старухе.
— Эй, тетушка Мандаленья, пошли!
Они спускались по склону. Разгневанная Леньо шла впереди; она ни разу не оглянулась; в ее сердце кипела гордая, господская кровь отца.
Манольос улегся на лавке; посмотрел на обрубок бузины — уже не было никакого желания продолжать работу; пламя погасло, святой образ исчез из души. В сердце не было ничего, что могло бы вновь вызвать это виденье.
Он вошел в сарай, прикрыл кусок дерева какой-то тряпкой, медленно, заботливо, как прикрывают раскаленные угли пеплом, чтобы они не погасли. Он уже не мог оставаться один, ему было не по себе. Он взял в углу пастушеский посох и отправился на поиски Никольоса и овец.
…Солнце заливало гору, ветер стих; тени, словно испуганные, замерли у подножий деревьев. Птицы перестали щебетать, спрятались в листве и ждали, когда спадет зной.