— Иди домой, — пробормотал Леонид. — Пожалуйста!…
Он мог бы и крикнуть на нее, сорваться, как это обычно происходит везде и всюду, но хвала небесам! — хватило выдержки. Наверное, и она что-то поняла. Потому что безмолвно подчинилась. Так и разошлись в разные стороны. Как оказалось, навсегда. Он не простил ей собственный стыд, а она… О чем потом думала она, было неясно. Но только грянула весна, и, спустя месяц, сдав выпускные экзамены, она уехала в столицу, а там, поступив в МГУ, скоропостижно вышла замуж. История проще пареной репы, куда банальнее шекспировских кульбитов. Черным господинчиком Рок просто взял Леонида под руку и повел, — духу и сил, чтобы вырваться, у него не нашлось…
* * *
Длинным неопрятным составом зима промчалась, прогромыхала мимо. Человек, стоящий возле проносящегося поезда, далеко не всегда испытывает приятные эмоции. То же было и с ним.
Леонид Логинов не вел боевого счета, не увлекался дневниками и старался не обзаводиться оружием, на прикладе которого мог бы ставить роковые зарубки. Более того, многое из случившегося с ним, он хотел бы забыть и забыть прочно. Но не получалось. И все чаще на ум приходила мысль, что дело, которым он занимается, появилось в его жизни не случайно. Леонид не раз слышал, что иные профессии выбирают своих тружеников сами. К его обстоятельствам правило это подходило довольно точно. Он не желал ЭТИМ заниматься, однако занимался, и, стоило ему расслабиться, успокоенно заняться чем-то иным, как в судьбу немедленно вторгалось НЕЧТО, возвращающее его в роковую колею, подчиняющее ненавистному ритму. И потому все как-то не выходило с подружками, не получалось найти постоянную работу. Перебиваясь времянками, Леонид таскал на грузовых станциях мерзлые говяжьи туши, бродил по квартирам в качестве страхового агента, на строительстве офисов-скороспелок месил бетон и белил потолки, на радиозаводе пыхтел над подбрасываемыми знакомым мастером несерийными заказами. Последнее ему нравилось более всего, потому что не навязывало какого-либо режима. Он приносил домой рюкзак, набитый печатными платами, коробки с радиодеталями, спецификации и мотки оловянного провода для пайки. В дни, когда над двумя сдвинутыми столами он развешивал схемы адаптеров и микшерных блоков, усилительных трактов и модемов, жизнь, казалось, вставала на ровные рельсы, начинала идти на лад. Зыбкое покачивание убегало в прошлое, Леонид выбирался из зловонного болота на твердую почву. Порой разгорался настоящий азарт. Книги, ноты, электронные схемы — все можно было читать с удовольствием. Раза три или четыре ему удавалось выуживать ошибки из заводских схем, за что мастер немедленно выписывал премиальные. Слыша одно это слово, Леонид ощущал дуновение давно забытой уютной бесхлопотности, когда бутылки принимались по цене двенадцать копеек, когда на всех углах красовались автоматы с газированной водой, когда страна подремывала на работе и спала дома, когда по улицам гуляли безбоязненно, а на вездесущих собраниях отважно зевали и резались в морской бой. Наверное, он тоже принадлежал той эпохе, хоть и захватил всего-навсего крохотный кусочек. Еще один пример потерянного поколения — людей, зависших между социализмом и капитализмом, между Брежневым и Ельциным. Предпринимательство Леонида не интересовало, серые фабричные будни навевали откровенную тоску. Потому и получались бесконечные халтуры. И потрескивали в комнате миниатюрные паяльнички, остро пахло канифолью, а готовые платы, пестрые от евро-российских деталей, выстраивались в горделивую шеренгу. Глядя на них, Леонид начинал думать, что, может быть, так и надо жить — маршируя с коллективом, пусть и не в ногу. Все верно, в замятинском «Мы» сквозит ужас перед массовым обезличиванием, но рано или поздно кто-нибудь напишет иной роман под названием «Я», и это покажется не менее ужасным.