— Ты бы у нас, конечно, терпеть не стал, — туманно протянул Леонид.
— Уж не сомневайся, милок, не стал бы! — старик занозисто встрепенулся. — Попробовали бы они меня гонять на работу! Уж я бы им наработал, паскудникам!
— Выходит, ты уникум, — серьезно произнес Леонид. — Храбрец из храбрецов.
— Нормальный, как все!
Леонид покачал головой.
— Нет, дед, те, кто нормален, не бегут. Пасутся под присмотром и вкалывают. Страх — штука безжалостная. Не всякому с ним справится дано.
— Так ты что? Тоже бы там остался? За проволокой, значит?
— Не знаю, дед. Честное слово, не знаю.
— Ну и лабух, стало быть! Как и эти… Которых, значит, в телевизоре показывали.
Отвечать не хотелось. Головная боль способствует терпимости, и, глядя на деда Костяя, Леонид только пожал плечами. Рот у старичка напоминал ссохшийся вулканический кратер. Зубов у деда Костяя недоставало. Леониду подумалось, что к месту спросить бы об этом сейчас, но, зная словоохотливость соседа, он промолчал. Не поинтересовался и новорожденными котятами. Слушать — вообще непростое занятие. В минуты головной боли — особенно. Так ничего и не сказав, он кивком попрощался и вышел на темнеющую улицу.
На трамвае до здания Ратуши было минут восемь-десять, пешком — чуть более получаса. Леонид предпочел второе.
Февральский снег похрустывал под ногами. Мороз усмирял голову, заговаривал выплеснувшуюся гипертонию. Сообща с понталом ему, кажется, это удавалось. Уже через три-четыре квартала Леонид ощутил облегчение. Вернулось желание крутить головой, присматриваться к лицам прохожих. Движение возвращало жизнь, шаг становился тверже, и собственная тень, подчиняясь воле минуемых фонарей, то безобразно вытягивалась, уползая вперед, то, рождаясь где-то у самых ног, пряталась за спину.
Что такое Ратуша, знал каждый горожанин. Место, где собираются недоумки, — коротко и ясно. Трехэтажное колонное здание без дверей, без окон, в каменных залах которого жгли костры и пекли картошку с хлебом, на стенах которого оставляли адреса с автографами одинокие для одиноких, под крышей которого нередко звучал иноземный саксофон и почти ежедневно — банджо с гитарой. Доморощенные барды стекались сюда с городских окраин, чтобы порадовать свеженькими шедеврами. Поэты, громоздясь на табуреты, декламировали отшельнические вирши, патлато-бородатые художники с цигарками в зубах и сумасшедшей искринкой в глазах расставляли вдоль стен замысловатые полотна. Словом, здесь собиралась общегородская тусовка, этакая дворовая богема. На подступах к Ратуше и вокруг нее прижилась вполне обывательская барахолка, хотя и тут торговали товаром преимущественно чудным, редко встречаемым в иных местах: нательными крестами из различных пород дерева, иконами с изображением ушедших из жизни рок-звезд, глиняными уродцами с взведенными в боевое положение фаллосами, поэтическим «самиздатом», алюминиевой посудой с затейливой гравировкой, грамофонами и пластинками тридцатых, амулетами в виде древнеславянских божков, причудливой одежкой вроде шотландских юбок, голландских деревянных башмаков, женских кокошников. Городское начальство не раз угрожало уничтожить Ратушу, сравнять рассадник сомнительной культуры с землей, однако патлатая богема начинала довольно организовованно протестовать, посылая петиции во все инстанции вплоть до Кремля, потрясая справками об исторической ценности постройки, отправляя команды ходоков в мэрию, в прокуратуру и в недавно открытое американское посольство. Так или иначе, но Ратушу неизменно спасали. А сегодня Леониду здесь назначили встречу.