– А ведь он не первый раз мне его поручает, – негромко, словно думая вслух, проговорила жрица. – С чего бы вдруг такое?
Иригойен ещё раз вышел наружу – на случай ненастья закатить под навес тележку, где лежал свёрнутым их походный шатёр. Когда, возвращаясь, он снова открыл дверь, крылья Мыша развернулись. Зверёк мгновенным движением бросился, как показалось халисунцу, ему прямо в лицо. Разорванная перепонка, по обыкновению, подвела. Мыш закувыркался в воздухе, но неудавшийся полёт всё же вынес его за порог. Шлёпнувшись на холодную землю, он мигом перевернулся на лапки и, помогая себе сгибами крыльев, по-жабьи проворно заскакал прочь.
От пышного заката осталась лишь зловеще-алая полоска, рдевшая в тучах. Было уже темновато, так что Иригойен поспешил схватить беглеца. Мыш завизжал, снова щёлкнули зубы. Сын пекаря, в сердцах поминая Беззвёздную Бездну, затряс в воздухе располосованным пальцем. Стянув другой рукой с головы шапку, он накрыл Мыша, отнёс его, кричащего и трепыхающегося, назад в дом, чтобы водворить обратно на жердь.
Мать Кендарат, успев зачем-то распотрошить одно из сложенных у печки поленьев, внимательно рассматривала сухие стебли. Нюхала что-то, растирала на ладони и опять нюхала.
Иригойен вынул изо рта прокушенный палец и крепко сжал его, чтобы остановить кровь.
– А может, их псы сидят вместе с хозяевами, в домах, – сказал он жрице.
Та неожиданно фыркнула:
– И тоже скорбят о былых горестях племени…
Иригойен нахмурился:
– Злые слова ты молвишь, служительница Кан Милосердной! Это их вера и их обида… Чем тебе так не угодили здешние жители?
Мать Кендарат вскинула голову. Карие глаза светились, точно угли. Иригойен ещё не видел у неё подобного взгляда.
– Ты сказал! – медленно и значительно выговорила она. – Я не бывала в Халисуне, но почему-то не думаю, чтобы у вас очень любили вечно обиженных. А я, право, не припоминаю, чтобы кто-то так носился со стародавней несправедливостью, как этот старейшина Гартешкел и всё его племя!
– О чём ты? – нахмурился Иригойен. Он не желал сознаваться себе, что сердце глухо и тревожно застучало в груди.
– А ты сам припомни, – посоветовала жрица. – Этот дед, он же как рот ни откроет – всё о том, как они скитались, несчастные, да как с голоду помирали, пока не остановились в здешней долине…
Халисунец потупился:
– У нас говорят: горе народу, чья память коротка, словно овечий хвост. Это и не народ вовсе, а стадо, живущее одним днём, без прошлого и без будущего.
– Я разве покушаюсь на их память? – подалась вперёд мать Кендарат. – Если хочешь знать, моё племя, живущее у края Вечной Степи, тоже досыта нахлебалось крови и горя во дни Последней войны, когда нашествие меорэ нарушило порядок кочевий и все, начиная с мергейтов, стали менять пастушьи посохи на боевые копья. И мы тоже помним всё, что нам пришлось вытерпеть! Но наши старики, хранящие мудрость, не велят растравлять прежние раны. Они должны отболеть и зажить, а не превращаться в язвы, отравляющие тело! С тех пор двести лет прошло, Иригойен! Мергейты, породившие Гурцата Жестокого, давным-давно стали мирными табунщиками, и нет страны, где не славились бы их кони. Саккаремская держава сильна и свободна, её племена приняли в себя халисунскую, меорийскую, мергейтскую, ещё чью-то кровь – и стали от этого лишь красивее и богаче! Потомки детей с ореховыми глазами ведут караваны, чеканят серебро и распоряжаются казной солнцеликого шада. И только в этой уединённой деревне по-прежнему мнят себя отверженными и ждут зла от людей, как два века назад!