— Извини, Соломончик, — сказал Ботвинник, выйдя со сцены после выигранной партии. — Никому нельзя доверять!
«…тут же согласился на ничью!»
Борясь с «гроссмейстерскими» ничьими, ФИДЕ приняла правило не фиксировать ничейных результатов раньше пятнадцатого хода.
У желающих по-тихому поделить очки это нововведение никаких затруднений не вызвало: они аккуратно шли на разменный вариант, «дохаживали» до шестнадцатого хода — и отправлялись отдыхать.
Но кошмарный гений Бобби Фишера не знал компромиссов, и однажды он предложил сопернику ничью на тринадцатом ходу. Соперник, не будь дурак, согласился, — не согласился судья!
Подойдя, он предложил игрокам сделать еще по паре ходов, чистая формальность…
Фишер делать ходы отказался!
— Но по правилам ФИДЕ… — начал было судья.
— Я лучше ФИДЕ знаю, когда ничья, а когда не ничья! — вскричал Фишер.
И ведь был прав!
Гроссмейстер, чемпион Европы Эмиль Сутовский позвал меня комментировать вместе с ним «Мемориал Таля». То есть, реальность на досках, разумеется, комментировал он, — я был призван поработать дилетантом для поддержания диалога.
После тура даем интервью.
— Я понимаю в шахматах в сто раз меньше Эмиля… — начал я.
Чемпион Европы тонко улыбнулся:
— Виктор, вы себе льстите…
Международный мастер Y. в детстве занимался в шахматной школе Ботвинника вместе с Гарри Каспаровым. Они встретились спустя много лет в Нью-Йорке, куда Каспаров прилетел уже чемпионом мира.
Темперамент Гарри Кимовича уже тогда простирался далеко за пределы черно-белых клеток, и он начал мучить приятеля вопросами об устройстве заокеанской жизни, но на все вопросы получал один и тот же ответ:
— Я в этом не разбираюсь.
— А в чем ты разбираешься? — спросил наконец Каспаров.
Международный мастер Y., рассказывавший эту историю, закончил ее прелестно:
«Я хотел ответить: в шахматах, но постеснялся…»
Гастроли в Северной Корее надолго запомнились оркестру Павла Когана. Такое действительно хрен забудешь…
За изъятием в аэропорту Пхеньяна мобильных телефонов последовало обязательное, без заезда в отель, возложение цветов к подножию золотого памятника основателю концлагеря.
Показывая размер ноги, к которой он возлагал посольскую икебану, Коган растопыривал руки, как потерявший совесть рыбак.
От ноги их повезли в долгожданный отель, который, как всё здесь, оказался разновидностью тюрьмы. С трех сторон здание огибала река; с четвертой оно было отсечено от мира колючей проволокой.
Уровень отеля Павел Леонидович определил как твердые «две звезды», но все искупала отзывчивость персонала: стоило ему чертыхнуться насчет влажных полотенец, как дверь открылась и появилась горничная (в чине не ниже лейтенанта) с сухими полотенцами.