В непостижимом мире огромных величин, который я должна была вобрать в себя за короткий срок, в безумном мире, живущем в темпе presto, самым желанным и ласкающим ухо словом стало «фермата». «Фермата», — сказала я себе, когда, прогуливаясь по залам Капиталийского музея, набрела на белокаменную Венеру. Дальше идти было не к чему. Здесь была сосредоточена вся мировая гармония, весь покой. Слово «фермата» снова стало музыкальным термином, приказывающим мне, забыв об общепринятом темпе, длить паузу. Я села напротив и собралась сидеть вечно. Но не тут-то было. Сперва мою визави загородили японцы, потом американцы, потом возле нее долго шепталась молодая пара, потом набежали немецкие школьники. А она все стояла в своей непринужденной позе и улыбалась углами губ. Поняв, что я обречена общаться с ней только урывками, я ушла. Пожалуй, в Риме существует лишь одна достопримечательность, которую не в силах заслонить никакие толпы. Это фрески Микеланджело на своде Сикстинской капеллы. Они высоко. Их можно рассматривать среди бурлящего моря людского. Что я и делала, пока не устала и не выплыла из храма на улицу в потоке туристов, немедленно попав в новый поток. В Риме всюду туристы. Одни сосредоточенно изучают карту и путеводитель, другие поспешают за цветным флажком своего гида. О, mama mia, что же будет твориться в 2000 году, в котором Вечный город собирается с особой торжественностью отметить свой юбилей. К нему готовятся давно и серьезно. Многое закрыто на реставрацию. Закрыта знаменитая лестница на площадь Испании. Та самая, из фильма «Римские каникулы», в котором незабвенная Одри Хэпберн на вопрос, какой город ей нравится больше других, восклицает: «Рим, конечно Рим!» Этот возглас постоянно звучал у меня в ушах, когда я гуляла по городу. Пьяцца, палаццо, фонтаны, толпы молодежи жующей, снующей, поющей, целующейся, играющей на гитаре, молодежи в мини и макси, в шинелях и дырявых джинсах, в пончо и шляпах, наголо бритой и с гребешком в фиолетовых волосах, с серьгой в ухе и с кольцом в носу…
Чужая жизнь плещется вокруг, дразня и завораживая пестротой и дивной речью. В каждом итальянском городе, даже в самом шумном, существует праздничная аура. Улицы ярко освещены, фонтаны подсвечены, возле открытых кафе играют музыканты. И даже в стороне от центра на захудалой и грязной улице, на которой находилась наша убогая двухзвездочная гостиница, оказавшаяся по совместительству домом терпимости, шла совсем не мрачная, весьма бурная жизнь и встречались живописные, вполне феллиниевские типы: прощелыги с напомаженными волосами, грудастые женщины в кричащем наряде с сигаретой в ядовито крашенных губах. А ночью меня разбудил топот ног и громкий стук в соседнюю дверь. Кого-то выпроваживали, кто-то возмущался, кто-то обещал привести полицию. Наверное, однажды во время подобной сцены из окна моего номера были выброшены дамские сапожки, которые я постоянно вижу на крыше соседнего флигеля. А через дорогу, в доме напротив, за широким окном находится что-то похожее на студию. Там стоит мольберт, на подоконнике гипсовый бюст, на стенах полотна. Кто-то ходит, жестикулирует, курит. А надо всем этим висит неправдоподобно большая и круглая луна. Это значит, сна не будет. Я не умею спать в полнолуние. А утром взойдет солнце и осветит аквамариновое небо, на котором вот уже вторую неделю ни облачка. Вечное небо над Вечным городом.