Куда теперь? Пожалуй, в Закарпатье. Ведь именно там я испытала особенно острое чувство восторга от пребывания в новых, доселе неведомых краях, казавшихся нам почти заграницей: шикарный, хоть и не очень ухоженный Львов, напоминающий старого, обнищавшего, но все еще гордого аристократа; тесные, средневековые, весьма живописные, игрушечные города Мукачев, Ужгород, Хуст; окруженная зелеными горами турбаза в Ясенях, где веселый инструктор каждое утро будил постояльцев одной и той же песней: «Ой, Маричка, чичери, чичери, чичери, расчеши мя кучери, кучери, кучери…» Но главное — горы, которые в отличие от суровых и сумрачных алтайских ласкали взгляд зелеными склонами, ублажали слух звуками пастушьей длиннющей трубы марицы и перезвоном овечьих колокольчиков, угощали белым и нежным овечьим сыром, звали остаться, рухнуть в траву и все забыть. Правда, не всегда они были столь уж гостеприимны. Однажды мы долго не могли выбраться из зарослей колючего, исколовшего нам ноги можжевельника, встречи с которым я тем не менее была очень рада, поскольку незадолго перед этим впервые прочла строки Заболоцкого: «Можжевеловый куст, можжевеловый куст, / Остывающий лепет изменчивых уст, / Легкий лепет, едва отдающий смолой, / Проколовший меня смертоносной иглой!» Цитируя эту строфу, я тот час же вспомнила строки другого поэта: «Пой о том, как ты земную / Боль, и соль, и желчь пила, / Как входила в плоть живую / Смертоносная игла».[42] Почему игла, да еще смертоносная? Потому, наверное, что поэт жаждет остроты чувств, предельного, даже запредельного их проявления. А запредельное всегда за пределами жизни. Ведь недаром говорят «умереть от счастья», «умирать со смеху», «устать смертельно». Не смертоносная игла страшит поэта, а ее отсутствие. Нечувствительность, тупое безразличие — вот где таится погибель его. «Ты ни холоден, ни горяч, о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»,[43] — сказано в Библии.
Перемещаясь в пространстве, мы неизбежно перемещаемся во времени. И со временем теряем охоту перемещаться в пространстве, поскольку внешние перемены сулят новизну лишь до тех пор, пока ее сулит странствие по ВНУТРЕННЕЙ территории, пока внутри тебя остается неисследованное пространство, некая целина, которую тебе еще предстоит возделать. Едва ты теряешь это чувство, никакой ветер дальних странствий тебе не поможет, и покажется, что «Все туман. Бреду в тумане я / Скуки и непонимания».[44] Это уже не мещерский туман и не соловецкий, обещающий просвет и ясность, а совсем другой — тяжкий и бессрочный. И ветер не столько поет, сколько воет по всем тем, кого он же и унес невесть куда. Скорее всего, туда, где протекает Лета с вечно стелющимся над ней туманом.