Книги в шкафах подобраны по тематике; грампластинки и магнитофонные записи – по композиторам, дирижерам и исполнителям.
Несчастный неуклюжий паучок споткнулся и свалился в раковину? Все останавливается. На помощь пауку опускается сделанная из бумажного полотенца спасательная лестница. Забравшегося на нее паука поднимают наверх, осторожно выносят в сад и водворяют в безопасное место со словами утешения и мягким упреком насчет того, что раковины – это не лучшее место для паучьих игр.
Я во многом был совершенно иным. К примеру, аккуратность у меня была далеко не на первом месте. Пауков, само собой, надо спасать из раковин, но нежничать с ними ни к чему. Пусть благодарят свою счастливую звезду, если их хотя бы вынесут из дома и бросят на веранде.
Вещи, они исчезают в мгновение ока; прошелестит ими ветер, и их нет. А ее серебряные канаты: когда мы сильно привязываемся к вещам и к людям, то разве не уходит вместе с ними какая-то частица нас, когда уходят они?
– Гораздо лучше привязываться к вечным понятиям, чем к сиюминутным, преходящим вещам, – сказал я, сидя рядом с ней в машине, которую она вела по дороге в Музыкальный Центр. – Ты согласна?
Она кивнула, ведя машину с пятимильным превышением скорости и ловя зеленые светофоры.
– Музыка – это явление вечное, – сказала она.
Как спасенного кота, меня кормили сливками классической музыки, к которой, как она уверяла, у меня были и способности, и слух.
Она тронула радио, и сразу же скрипки залились в серенаде какой-то веселенькой мелодии,
– На подходе очередная викторина, – подумал я. Мне нравились наши викторины.
– Барокко, классика, модерн? – спросила она, вылетая на открытую полосу, ведущую к центру города.
Я вслушался в музыку, полагаясь как на интуицию, так и на вновь приобретенные знания. Для барокко слишком глубока структура, для классики слишком непричесанно и недостаточно формально, для модерна недостаточно витиевато. Романтично, лирично, легко:
– Неоклассика, – предположил я. – Похоже, крупный композитор, но тут он просто забавляется. Написано, я бы сказал, году в 1923.
Я был убежден, что Лесли знала эпоху, год, композитора, произведение, его часть, оркестр, дирижера и концертмейстера. Ей достаточно было услышать музыкальный отрывок – и она уже знала, что это; она подпевала каждой из тысячи собранных ею музыкальных записей Стравинского, для меня столь же непредсказуемую, как дикая лошадь на родео, она напевала, вряд ли осознавая, что делает.
– Угадал, – сказала она. – Тепло. Композитор?
Определенно не немец. Для немца недостаточно тяжело, не так много колес на дороге. Игриво, стало быть, не русский. Нет в ней ни французского привкуса, ни итальянского чувства, ни английского облика. Нет в ней и австрийского оттенка – недостаточно золота. Что-то домашнее, я и сам мог бы это напевать; домашнее, но не американское. Это танец.