Он тронулся с места, и они полетели по спящим улицам этого квартала вилл.
— А куда же направился в такой поздний час Торхус? — спросил Харри.
— Он хотел посмотреть Патпонг.
— Вот как. Вы посоветовали ему какой-нибудь бар?
— Нет. Похоже, он сам знал, куда ему надо. Каждый понимает лучше других, в каком именно лекарстве нуждается.
Харри поймал его взгляд в зеркальце.
— Пожалуй, вы правы, — сказал он и выглянул в окно.
Они выехали на улицу Рамы V, и движение остановилось. Беззубая старуха, сидя в кузове пикапа, уставилась на них. Что-то знакомое, подумал Харри, и вдруг она улыбнулась. Лишь немного погодя он понял, что она не могла видеть их за тонированными стеклами, что она просто улыбается своему отражению в посольском автомобиле.
Ивар Лёкен знал, что все кончено. Ни один мускул его тела не дрогнул, и все прошло. Страх накатывал на него волнами и снова отступал. Он постоянно думал о том, что сейчас умрет. Это было чисто умозрительное заключение, но ощущение скорой смерти просачивалось в душу, словно ледяная вода. В тот раз, когда он оказался в ловушке у деревни Милай и стоял с этой чертовой бамбуковой палкой в бедре, а другая прошила ему ногу от ступни до колена, он ни секунды не думал о том, что умрет. И когда он валялся в бреду в Японии и врачи сказали, что ногу надо ампутировать, он ответил, что скорее умрет, но он знал при этом, что смерти не будет, что она невозможна. И едва они пришли давать ему наркоз, он выбил шприц из рук врача.
Глупо, конечно. Но ему позволили сохранить ногу. «Пока чувствую боль, я живу», — написал он на стене над своей койкой. Он пролежал в госпитале в Окабе почти год, пока не выиграл сражение с собственной зараженной кровью.
Теперь он говорил самому себе, что прожил долгую жизнь. Долгую. А это кое-что значит. И видел людей, которым приходилось хуже, чем ему. Так зачем же сопротивляться, думал он. И тем не менее сопротивлялся. Тело отказывалось умирать, как и сам он отказывался умирать всю свою жизнь. Как отказывался преступить грань, даже когда вожделение жаром отдавалось в пояснице, как не дал сломить себя, когда его выгнали из армии, отказывался жалеть себя, когда унижение стегало, как кнутом, вновь вскрывая старые раны. Но прежде всего он отказывался закрывать глаза. Вот почему он принимал все: войны, страдания, жестокость, мужество, человечность. Столько всего, что он с полным правом мог сказать о себе, что прожил долгую жизнь. И теперь он тоже не стал закрывать глаза, он только моргал. Лёкен знал, что должен умереть. И если бы мог, то заплакал бы.