Как пушкинист Ходасевич сформировался на стыке двух тенденций: академической школы, ставившей во главу исследования факты, и творческой интерпретации, философского толкования. Каждая из тенденций, взятая по отдельности, его не удовлетворяла: академическая - сухостью и позитивизмом, интерпретаторская - вольностью обращения с фактами и пренебрежением к доказательной стороне. Ирина Сурат, чьей небольшой, но бесценной книжкой «Пушкинист Владислав Ходасевич» я все время пользуюсь, пишет: «Отталкиваясь в разное время с разной силой от обеих (…) крайностей, он пытался в своей работе соединить профессиональную фактологическую основу с установкой на смысл (…) В итоге сильное идейное влияние Мережковского и Гершензона оказалось уравновешено у него столь же сильным примером Б. Л. Модзалевского, которого он ценил более всех других представителей академической школы».
Вскоре после эмиграции у Ходасевича возник замысел новой книги о Пушкине, биографического плана, где жизнь поэта объясняла бы его творчество, а творчество высвечивало бы жизненные коллизии. Ибо Ходасевич был уверен, что «едва ли не каждый исследователь, желавший уяснить себе творчество Пушкина, в конце концов фатально становился, хотя бы отчасти, - его биографом».
Книга, задуманная и даже заказанная эмигрантскими издательствами, продвигалась медленно. Ходасевич жаловался на нехватку материалов, недоступность архивов и специальных изданий. То, что это отговорки, вероятно, понимал он сам: в 1931 году нехватка материалов не помешала ему написать книжку о Державине - легкую, вдохновенную, стремительную. С Пушкиным было сложнее, Пушкин был для Ходасевича куда значительнее. Эмигрантская среда поминутно оскорбляла своим прагматизмом, своей бедностью, своей духовной чуждостью. Все те громкие имена изгнанников, за которыми встают для нас сейчас титаны и гиганты, воспринимались Ходасевичем чуть ли не с противоположным знаком: «Вот от каких людей мы зависим». В затяжной депрессии он лежал, отвернувшись «носом к стенке»: «Здесь не могу, не могу, не могу жить и писать, там не могу, не могу, не могу жить и писать».
Он приходил к пониманию, что его книга, по сути, никому не нужна, что в Россию она не попадет, что финансового, отчаянного, положения она не поправит. Тогда зачем ее писать?
Однако он пересилил себя. Неполный, нерадостный, вымученный томик «О Пушкине» вышел в 1937 году в издательстве «Петрополис», к которому имел отношение адресат публикуемого здесь ходасевичевского письма - Григорий Леонидович Лозинский.
Уже известный читателям «Русской жизни» Григорий Лозинский, филолог, переводчик, профессор старофранцузского языка в Сорбонне, многолетний редактор газеты (позднее - журнала) «Звено», он был знатоком и тонким экспертом во многих гуманитарных областях. Как и его старший брат Михаил, Григорий Леонидович закончил юридический, а следом - филологический факультет Петербургского университета и, подобно старшему брату, увлекся переводами. В России он успел в издательстве «Всемирная литература» выпустить перевод романа «Переписка Фрадика Мендеша» (1923) португальского писателя Эса де Кайроша, стал сооснователем (вместе с Яковом Блохом) издательства «Петрополис», перенесшего свою деятельность в эмиграцию, Товарищем председателя парижского Общества друзей русской книги и редактором «Временника» этого общества - четырех изящнейших томов со множеством иллюстраций на изысканной костяной бумаге.