— Только что. Ливень.
— Ливень? Какой ливень? Послушайте. Я разочарован до глубины души… У этой барышни нет кавалерийского духа.
— Боже мой!
— Не Бог, а дух, — проревел генерал.
— Дух? Какой дух?
— Кавалерийский дух! Он у нее отсутствует!
— Понимаю, не хватает кавалерийского духа, — успокаивающим тоном проговорила Эрмина, — но что значит…
— Не доводите меня до бешенства, — разозлился Зольтан фон Бороши. — Выросли в гарнизонном городе и не знаете, что такое кавалерийский дух.
— Конечно же, знаю.
— Габор! Поди-ка сюда! Изложи дамам урок по теории, — и, заложив руки за спину, он яростно заходил взад-вперед.
Габор подошел к нам и улыбнулся, как бы извиняясь.
— Вот, послушайте, пожалуйста. Только человек с храбрым сердцем и верной душой, доверяющий себе и своей лошади, о которой он бережно заботится, имеет кавалерийский дух. Для него не существует трудностей, — продолжил Габор, посмотрев на меня со значением, — и даже в отступлении он видит лишь средство при благоприятных условиях вновь перейти в наступление.
— Так точно! Немедленно в наступление! — пробасил генерал. — В этом удаль кавалеристов. Никогда не сдаваться! Такова теория, сударыни. А знаете, что кавалерийский дух значит на деле? То, что всадник лошадь свою любит больше, чем себя самого. Вот что это значит. И он скорее вонзит шпоры себе в задницу, чем своему дорогому четвероногому товарищу. Это все на сегодня. Всего хорошего! — И он слегка поклонился Эрмине.
— Завтра, в воскресенье, здесь, ровно в то же время. Целую ручки. Позвольте откланяться. Адье.
Он сделал знак Габору следовать за собой и в сопровождении сына и любимой кобылы устремился к воротам.
Повисла мертвая тишина.
Я покосилась на Эрмину. Щеки ее пылали, грудь высоко вздымалась и опускалась, будто она задыхалась.
— Ты дала Аде шпоры? — спросила она наконец.
— О, нет! Но уже подумывала об этом.
— Только подумала? А он орет, словно его поджаривают на вертеле.
— Он угадывает мысли, когда речь идет о верховой езде.
Моя маленькая гувернантка глубоко вздохнула.
— Значит, таков тон, когда меня здесь нет, — заключила она. — Девочка моя, прости. Когда ты описывала ситуацию после первого урока… честно говоря, я думала, ты преувеличиваешь, поддавшись своей буйной фантазии. А оказалось, что непристойности здесь так и сыплются. Вот только прекращать теперь… уже слишком поздно. Ты должна заставить себя, — и она указала на мое ухо, — сюда влетает, а в другое ухо тут же вылетает. Забудь все, что слышала… обещай мне это.
— Обещаю, — сказала я и только теперь заметила, что моя бедная гувернантка насквозь промокла. Большой алый шелковый бант свисал с полей ее шляпы, напоминая увядший мак. Черные локоны на затылке развились, а летнее платье в сине-белую полоску промокло так, что были видны пластинки ее маленького кринолина.