Матушка ударила ладонью по столу.
— Учительницей? — гневно воскликнула она. — Почему бы не сразу монашкой! Ты заблуждаешься, мой милый. Этого не будет никогда! Тогда ей нельзя будет выйти замуж! Ты же знаешь закон! Ни детей, ни семьи, ни своего дома. Я не хочу, чтобы Минка осталась старой девой. И баста! Все, хватит!
— Успокойся, Аманда, — резко осадил отец, — эдак аппетит пропадет! Учительницей она никогда не узнает нужду. У нее будет месячное жалованье. Пенсион! И независимость от кошелька своего брата.
— Но она навсегда лишится радостей жизни. Бог мой! У нее не будет мужа! Ни одного бала! И больше никаких танцев. А она их так любит! Запри ее уж сразу в воспитательный дом.
— Ты хотела бы наказания…
— Я уже наказана. Мерси! Мне даже не дозволяется устроить праздник для своего ребенка, как дебютантки. Я так этому радовалась за много лет вперед!.. Ты наказываешь меня, дорогой мой. Ты просто садист! Эрмина, пожалуйста, скажи свое веское слово. Бедная Минка! Всю жизнь длинные глухие платья… темно-коричневые либо серые. Никаких украшений. Никаких изящных причесок. И никаких поклонников. И самой ей нельзя влюбляться! И это с ее темпераментом!
Отец цинично ухмыльнулся:
— Любовь — занятие для горничных. Девушке из высшего света она не нужна. Влюбляются слуги. Господа — никогда!
Мать вспыхнула, поспешно отпила глоток вина и произнесла, будто ничего не слышала:
— Кроме того, ей придется несколько лет провести в пансионе. Как платной воспитаннице. А это стоит денег!
Пансион? Я прислушалась к разговору. Да ведь Эрмина тоже была в пансионе! И ей там нравилось.
— Пансион обойдется дешевле приданого, — промолвил папа́ и принялся за вторую тарелку супа.
Но мать не сдавалась:
— Минке пятнадцать. А обучение начинают с четырнадцати. Я права, дорогая Эрмина? И берут туда лишь дочерей высшего чиновного сословия. Дети фабрикантов там нежелательны.
Отец скривил рот, словно подавившись. И затем изрек еще циничней:
— Если не ошибаюсь, Аманда, для тебя это не препятствие. У тебя ведь есть нужные связи. Я лишь освежаю воспоминания. Уверен, для твоего вундеркинда сделают исключение!
И тут моя мать притихла. В воздухе повисла тишина. Я же принялась лихорадочно рассуждать. У меня не было ни малейшего желания всю свою жизнь носить темные платья, но еще меньше мне хотелось весь век прозябать в доме отца — нелюбимой, безо всякого приданого и в полной зависимости от него. Все что угодно, только не это. Лучше уж осенью в пансион. А через год-два будет видно.
Я попросила слова.
— Что такое? — с нетерпением воскликнул отец, потому что за столом говорили только взрослые.