Зато я нашел — в хранившей запах отца кожаной шкатулке с оттисненной на крышке буквой «П» — памятный перстень выпускника отцовской средней школы, массивный, золотой, с синим квадратным камушком, крошечным «Д» (Демополис). Отец говорил, что по-гречески «Демополис» означает «где живут люди», — ему это нравилось, поскольку подразумевало всеобщее равенство. Я надел перстень (на большой палец, с других он сваливался) и решил, что буду носить его, поскольку собственного у меня, скорее всего, никогда не будет. Еще в шкатулке лежали золотые капитанские нашивки, наручные часы отца, синяя с белым нагрудная табличка с фамилией «Парсонс», его именные жетоны и бумажная коробочка с полученными им наградными лентами. В гардеробе висела военная форма, чистая, отглаженная — надевай хоть сейчас, — но, правда, без нашивок и лент. Я влез в китель. Он был слишком велик для меня и слишком тепл, чтобы ходить в нем по дому. Тем не менее, надев китель, я почувствовал себя человеком более значительным, и мне это ощущение понравилось. Буду носить его, когда вырасту, решил я. У отца, надевавшего его по утрам, перед тем как отправиться на базу, всякий раз повышалось настроение. И ведь было это всего несколько месяцев назад. Впрочем, то время ушло навсегда и теперь уже неважно, каким оно было — давним или недавним.
Бернер вытащила из гардероба темные шерстяные брюки мамы, которые та носила только зимой, и повертела их перед зеркалом гардеробной дверцы, как нечто очень смешное. Влезть в них сестра не смогла — они ей были сильно малы, однако натянуть на себя все равно попыталась. Следом она извлекла пару плоских туфелек из черной ткани, которые мама выписывала по почте, втиснула в них, наполовину, свои большие костлявые ступни и принялась разгуливать по спальне, шлепая об пол пятками и уверяя, что у нашей матери отсутствовало чувство стиля, что было неправдой. Просто стиль у нее был свой. Должно быть, мы уже поняли, что родители домой не вернутся. Если бы существовала какая-то вероятность того, что наша жизнь опять войдет в нормальную колею, мы не обряжались бы в одежду родителей, не посмеивались бы и не изображали их.
Сразу после девяти кто-то постучал в нашу переднюю дверь. Мы, разумеется, подумали, что это полицейские, и выключили в спальне свет. Я, не сняв кителя, на карачках пополз по коридору к кухне — так никто меня сквозь застекленную переднюю дверь увидеть не смог бы. Добравшись до кухонного окна, я выглянул поверх подоконника в темный двор, где висела над кронами деревьев луна, и увидел в свете фонарей баскетбольный щит на другой стороне улицы, его тень. Увидел я и стоявшего на нашей бетонной дорожке Руди Паттерсона, высокого, длиннорукого, глядевшего в небо, — он курил, держа в руке большой бумажный пакет, ожидая, когда мы его впустим, и разговаривая с кем-то, кого я не видел. А может, просто напевая. Свет на веранде не горел.