Честно говоря, для меня оставалось загадкой, почему, вызвавшись взять на себя заботы обо мне и моем благополучии, Артур Ремлингер, по всему судя, и знать меня не желал, а для подростка моих лет это имело значение немалое. Когда мы познакомились, я счел его человеком добродушным, но странным, словно бы думающим о чем-то своем и потому рассеянным. Теперь же Ремлингер представлялся мне все более странным, — впрочем, я полагал, что такое случается при всяком новом знакомстве.
В дни, когда я оставался в городе, мне приходилось как-то коротать время до ужина, после которого я, уставший, спешил уехать на велосипеде в Партро, пока шоссе не погрузилось в темноту и не стало опасным из-за зерновозов и успевших налиться пивом фермерских поденщиков, — и, коротая, прогуливался по Форт-Ройалу, присматривался к городку. Я занимался этим и потому, что одиночество и безнадзорность были для меня внове, и потому, что убогость городка делала все увиденное в нем лишь более разительным, — а я уже решил: чтобы избавиться от ощущения заброшенности и меланхолических размышлений, мне надлежит исследовать этот Форт-Ройал с дотошностью человека, которому поручили написать о нем статью для Всемирной энциклопедии. Кроме того, — чем и хороши, по сути своей, одинокие города прерий — я совершал мои обходы потому, что больше мне занять себя было нечем, а роль исследователя давала мне малую свободу, какой я не ведал, живя с сестрой и родителями. И наконец, я делал это потому, что оказался в Канаде, о которой не знал ничего — ни того, чем отличается она от Америки, ни того, чем на нее походит. А мне хотелось выяснить и то и другое.
В новых рабочих брюках и уже ношенных кем-то башмаках я бродил по жестким тротуарам Мэйн-стрит, где никто не обращал на меня никакого внимания. Сколько людей живет в Форт-Ройале, я не знал, как не знал и того, почему здесь возник город и кому-то захотелось в нем поселиться, не знал даже, откуда взялось его имя, Форт-Ройал, — предполагал, что, может быть, во времена первых поселенцев на этом месте находилась армейская передовая застава. По обеим сторонам Мэйн, бывшей всего лишь отрезком шоссе, располагались самые разные заведения, и, по моим представлениям, их было как раз столько, сколько нужно, чтобы город мог называться городом. По улице каждый день проезжали зерновозы, грузовички и трактора фермеров. Здесь были парикмахерская, приютившиеся под одной крышей китайские прачечная и кафе, бильярдная, почтовая контора, где на стене висел портрет Королевы, маленькие приемные двух докторов, миссия «Сынов Норвегии», «Вулвортс», аптека, кинотеатр, шесть церквей (в том числе моравская, католическая и лютеранская), библиотека (закрытая), скотобойня и заправочная станция «Эссо». Имелся также кооперативный универмаг, в котором Чарли купил мне штаны, нижнее белье, обувь и пальто. А также Королевский банк, пожарная станция, ювелирный магазин, мастерская по ремонту тракторов и отель поменьше нашего — «Королева снегов» — с собственным, владевшим патентом на торговлю спиртным, баром. Школы не было, но когда-то существовала и она: ее квадратное белое каркасное здание стояло напротив крошечного сквера, деревьев в котором не наблюдалось, зато присутствовал памятник героям войны с выбитыми на нем именами и флагшток с государственным флагом. От Мэйн отходило десять опрятных, прямых, немощеных улочек с белыми домами, где жили горожане. Перед домами зеленели аккуратные лужайки, некоторые с одинокой елью или квадратной клумбой, на которой доцветали последние петуньи, а на некоторых возвышался обложенный белеными камнями шест с английским флагом или знакомый мне по Монтане католический рождественский вертеп. В дополнение к этому городок мог также похвастаться голым, огороженным бейсбольным полем, катком, на котором зимой играли в керлинг или хоккей, теннисным кортом без сетки и — на южной его оконечности, там, где он неожиданно заканчивался и начинались поля, — кладбищем.