Барри Молзберг этим утром чувствовал себя не лучшим образом. Неприкаянно бродя по дому, он, должно быть, горько сожалел о своем решении стать писателем – на сем непосильном пути его подстерегала жизненная катастрофа. На свою пишущую машинку – грязную, со следами побоев – он взирал с отвращением; мысль о том, чтобы засесть за нее, внушала ужас… И в этот миг боль вспыхнула в его груди, и он тотчас узнал вестницу обширного инфаркта и понял, что смерть придет через тридцать секунд…
Я человек щедрый – даю ему полминуты помучиться. Возможно, он даже успеет что-нибудь сказать напоследок.
Необходимо было записать угасающие мысли, финальные слова. Осталось двадцать секунд. Молзберг дрожащими руками вставил лист в машинку и стал печатать свою последнюю волю, свой завет, в надежде, что это когда-нибудь оправдает его в глазах человечества, – на мой взгляд, напрасные потуги, ибо помыслы и поступки некоторых представителей рода людского не могут быть не то что оправданы, но даже просто объяснены, поскольку они суть помыслы и поступки чудовищ… Ну вот, его секунды на исходе, конец близок. Боль разбегается по всему телу, и сейчас…
Чудесная, вечная, суровая и логичная, пишущая только истину машинка
Барри Н. Молзберг
Гаррисон никогда не умел писать. Ни стиля, ни изящества, ни истинных чувств. Слабая подражательная эмоциональность у него, конечно, есть наряду с примитивными ремесленными навыками сюжетопостроения, да и ритм он худо-бедно чувствует. Но искать в его опусах настоящую жизнь, проникновенность и боль – напрасный труд. Иначе говоря, литературный талант у него и не ночевал. Выдумывать разные трюки Гаррисон горазд, тут надо отдать ему должное, но чего ему катастрофически недостает, так это способности проникать вглубь и добираться до мало-мальски значимого скрытого смысла.
И вдруг этот субъект обзавелся волшебной пишущей машинкой.
Обуреваемый ненавистью (завистью, ревностью, душевной пустотой?), он попытался погубить своего старого врага, да не тут-то было. Вот он сидит и стучит по клавишам – и внезапно до него доходит, что если Молзберга попросту прикончить, то мир по нему, конечно, не всплакнет, но не слишком ли легко отделается вражина? Спору нет, логика у Гаррисона железная, как и его теперешнее здоровье.
Едва он напечатал: «Боль разбегается по всему телу, и сейчас…» — его осенило: нет, так не годится. Да, если за полминуты спровадить Молзберга к праотцам, войне конец и победа за Гаррисоном, но теперь вырисовывается крайне неприятная перспектива. Пока была вражда, она составляла смысл его существования; вражда оправдывала это существование, сколь бы жалким оно ни было. Как же он жаждал торжества над Молзбергом! Как мечтал увидеть его бессилие, его падение! Но ведь эта самая жажда, эта самая мечта поддерживали его в диспутах, подкрепляли его логические построения, не говоря уже о том, что питали его энергией, – а как иначе он бы выдавал бесконечный поток посредственной фантастики, чтобы заработать на кусок хлеба?