— Вы правы, — тихо ответил он и ощутил, как в груди пойманной птицей забилось сердце. «Надо же! — подумал Клим Пантелеевич. — Попался, как муха между стеклами».
Несмотря на ранний час, в городском саду играл духовой оркестр Ялтинской мужской гимназии. Безбожно фальшивил тромбон, и с такта сбивалась труба. Береговой бриз, спускаясь с гор над сосновыми лесами, доносил до города едва уловимый запах хвои. На клумбах цвели гиацинты и нарциссы.
Они еще долго беззаботно гуляли и говорили обо всем: о море, о том, как хорошо и спокойно весной на южном побережье и какая огромная разница лежит между настроениями здешних отдыхающих и вечно спешащих по делам жителей больших городов. Лика оказалась замужем. Ее муж служил в Департаменте полиции и не сумел получить даже краткосрочный отпуск. Фамилия у нее была смешная — Авоськина, а жила она в «Ялте». Лика ничуть не удивилась, узнав, что Ардашев адвокат. Зато ее всерьез заинтересовали литературные начинания Клима Пантелеевича, и она призналась, что уже дважды посылала рассказы в литературные газеты, но неудачно. Ей либо вежливо отказывали, объясняя, что в этом году рукописи больше не рассматриваются, либо даже не удосуживались ответить. Оказывается, она так же, как и Клим Пантелеевич, восхищалась Чеховым и почти наизусть воспроизводила те места из его переписки, где писатель давал советы начинающим авторам. В такие минуты ее глаза вспыхивали, точно огни далеких кораблей, и она, по-детски возбужденная, сыпала целыми строками из писем самого известного жителя Ялты:
— «Пишите роман целый год, потом полгода сокращайте его, а потом печатайте… писательница же должна не писать, а вышивать на бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным». Или вот: «…Стройте фразу, делайте ее сочней, жирней, а то она у Вас похожа на ту палку, которая просунута сквозь закопченного сига. Надо рассказ писать 5–6 дней и думать о нем все время, пока пишешь, иначе фразы никогда себе не выработаете. Надо, чтобы каждая фраза, прежде чем лечь на бумагу, пролежала в мозгу два дня и обмаслилась».
— Да-да, — улыбнулся Ардашев, — это письмо предназначалось Лике Мизиновой — вашей тезке. А что же касается литературных приемов, то мне особенно нравится другой момент. Помните, в четвертом действии «Чайки» Треплев, завидуя Борису Тригорину, говорит: «Тригорин выработал себе приемы, ему легко… У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе… Это мучительно».