— Проснулся в четыре. Принял успокоительное.
— Надо было разбудить меня. У меня есть «восстановитель ритмов».
— Пора звонить Рокси, она, наверное, волнуется.
— У меня у самой рука тянется к телефону, но страшновато. Один Бог ведает, какая каша тут заварилась.
— Не каша, а суровая реальность, — засмеялся Честер. — Рокси, не умеющая вести домашнее хозяйство. Изабелла со своей настырностью и самосовершенствованием. Строгости на французской таможне. Ты никогда не любила реальности.
— А что она для меня сделала, твоя реальность? А впрочем… все, все сделала. Но вот для девочек…
— С девочками все в порядке. Ты это сама знаешь. Иначе они бы сообщили. Мы бы почувствовали, если что не так. Ты бы на первом же самолете улетела.
— Не терпится повидать Женни. Конечно, она нас не узнает, но все равно…
Минуло полгода с тех пор, как я видела родителей, и почему-то думала, что они изменились. В определенном смысле они действительно изменились, но в общем и целом остались решительно теми же самыми, только предстали теперь в новом, отраженном от собора Парижской Богоматери и волнующейся Сены, свете. Мачеха надела костюм нормального калифорнийского синего цвета, может быть, слегка отдающего в голубизну, а на отце был свободный темный пиджак, который он надевал, когда ездил читать лекции на Восточном побережье, и не носил в Санта-Барбаре. Дома он ходил то с бородой, то без бороды. Мы переставали замечать перемены, чем он бывал очень огорчен, когда появлялся вдруг утром, желая удивить нас, с бритым подбородком. Сегодня он был с бородкой и смотрелся иностранцем, причем восточноевропейского типа, потому что во Франции борода — явление редкое. Впрочем, их обоих никто не принял бы за французов — только за американцев. Едва они вышли из метро, мы с Рокси кинулись обнимать их.
— Вот и мы! — объявили они, сияя. Мы с Рокси тоже сияли.
— Рокс, ты как слониха! Не иначе как тройня, правда?
На Рокси была голубая блузка с длинными рукавами и гофрированными кружевными манжетами, прикрывающими запястья.
— Из, дорогуша, ты замечательно выглядишь. Настоящая француженка!
Я не стала спрашивать, что она хотела этим сказать.
Мы отправились к Рокси. Я недооценила Марджив. Она не пришла в ужас от облупленных стен на лестнице, напротив, начала восторгаться ее живописной стариной.
— Это salon, — сказала Рокси, когда мы вошли в квартиру. — Здесь стояло бюро, как сказали бы в Америке, то есть комод. Но сейчас его увезли на продажу.
— Мы и сами знаем, что в Америке называют бюро.
Голая стена над камином издавала, как мне казалось, душераздирающий крик, но Марджив и Честер словно бы и не заметили ее. Им нравилось решительно все, и особенно сама Рокси в роли этакой матроны, maîtresse de maison. Когда они были в Париже прошлый — и единственный — раз, Рокси и Шарль-Анри жили еще в студенческой квартире.