Здесь всегда стоит нищий, и всегда один и тот же: смуглый — наверное, индиец, пакистанец или цыган — и слепой. Стоит, опершись на палку, протянув шляпу, на нем блуза с капюшоном, как у библейских персонажей, его незрячие, без зрачков глаза белеют, как луны. Видя его здесь, у самого входа в храм, я всегда думала об одном и том же. Есть ли в Париже, а может быть, и в целом мире другая такая господствующая точка для попрошайничества? Разве нет конкуренции среди охотников занять это прибыльное местечко, когда мимо тебя тащатся грешники со всего света, входя в величественное здание и выходя из него, полные раскаяния и благодати? Должна же существовать социология нищенства, открывающая нам некую иерархию, согласно которой каждому просящему милостыню да воздастся ниша его по званию и положению его. Или они, как голуби, обитают там, где вылупились из яйца, обреченные безразличной судьбой искать пропитание в скудных заброшенных переулках или богатых кормом парках. Во всяком случае, у этого нищего по праву закона или силы Богоматерь была в полном распоряжении.
Итак, я смотрю на апостолов, потом печально перевожу взгляд на нищего (ужасно боюсь смотреть на его белки) и вдруг слышу, как он говорит: «Изабелла». До смерти напуганная, я вздрагиваю, ускоряю шаг, иду к зданию ратуши, охваченная страхом и ощущением колдовства, пытаюсь найти объяснение. Послышалось? Или говорил кто-то еще? Совпадение — позвали другую Изабеллу?
До сих пор не знаю, что это было.
Все еще думая о странном явлении, я тихо вошла в квартиру Рокси. Та разговаривала по телефону, разговаривала по-английски, значит, с кем-то из американских друзей, но оказалось, с родителями, то ли с Честером, то ли с Марджив. Она упомянула Роско, их кота, и пса Ральфа. Я не прислушивалась специально и вдруг услышала свое имя. Оно пронзило мои мысли, как пуля облако.
— По-моему, Изабелле тут нравится, — говорила Рокси. — Бегает на свиданки. Подрабатывает чуть ли не в девяти местах. Но мне кажется, она набирает работу, чтобы не сидеть с ребенком. Что? Нет, все еще ни слова по-французски.
Это было несправедливо. Я ни разу не отказывалась посидеть с ребенком, когда она просила, и говорила bonjour где надо и не надо. Мне стало ясно, что они замышляют против меня заговор, обсуждая мои поступки и мое умонастроение.
— Впрочем, Оливия Пейс хорошо о ней отзывается, — продолжала Рокси. — Очевидно, она в самом деле кое-что может. Ну, еще выгуливает собаку у моего приятеля Эймса. Да-да, все в этом роде. Думаю, с ней все в порядке.
Я, конечно, должна была это предвидеть. В глазах родичей именно я представляла проблему, а не Рокси, именно я была предметом семейных советов. Но меня послали помогать Рокси, а ее попросили присмотреть за мной, незадачливой, никчемной младшей сестрой с ее бездумным отношением к жизни. В семье лелеяли надежду, что здесь я встречу родовитого европейского графа или буду преподавать английский как второй язык. В худшем случае выучу французский. Я была ошеломлена, чувствовала, как заливает мне щеки растерянный, сердитый румянец, словно обнаружила сзади у себя на платье пятнышко крови, с которым проходила целый день.