Теперь Пантелеева симулирует старческий маразм: «В момент, когда Вы ставили подпись в протокол, почему Вы не вписали, что протокол записан не с Ваших слов?»
Карватко все еще надеется вразумить госпожу от правосудия: «А мне конкретно говорили: вот здесь расписывайся, здесь и здесь. И я расписывался».
Судья маниакально не хочет верить в коварство правоохранительных органов: «Как Вы объясните, что адвокат, которая участвовала в первом Вашем допросе, не сделала замечаний о том, что Вы читали ответы с листа?»
Карватко болезненно морщится, понимает, что над ним открыто издеваются: «Я понятия не имею, что это была за адвокат. Мне сказали — это твой адвокат. Она все видела, но ни о чем не спрашивала, она даже здоровьем моим не поинтересовалась».
Судья не потеряла интереса к игре в непонятки: «Сегодня в показаниях Вы отнесли действия Корягина и других сотрудников правоохранительных органов к незаконным. А почему Вы не писали заявлений об этом?»
Карватко отвечает ей с безнадежной усталостью: «Мне просто было страшно и за себя, и за свою семью. Если мне следователь Генеральной прокуратуры говорит, что «лично я был против, чтобы вам подбросили боеприпасы», что я должен думать об этих людях? Мне не хотелось, чтобы со мной повторилась история, которая была в Твери».
Судья, прежде изображавшая вялотекучесть мысли, вдруг, словно из засады энергично выскакивает с вопросом. О, что это за вопрос!: «А почему Вы в суде не побоялись сказать правду? Что изменилось?»
Судья в суде спрашивает свидетеля, почему он не боится говорить правду в суде?! Вот времена, вот нравы! Поистине наша Фемида, эта дивная богиня с врожденными понятиями о справедливости и истине, уже лет двадцать как погребена под обломками реформированной судебной системы. На ее месте промышляет законностью и правопорядком, взвешивая доходы и расходы, дебелая, холеная тетка с психологией торговки с Привоза.
Но Карватко не изумился вопросу: «Здесь, в присутствии людей, я во всеуслышание заявил, что если со мной что-то случится, то все вопросы к Олегу Васильевичу Корягину».
Судья Пантелеева с нескрываемым садизмом: «А почему Вы не сделали заявление в Генеральную прокуратуру в период следствия?»
Карватко зло, иронично: «И отдать это заявление Владимиру Сулеймановичу?»
Судья с видом невинной овечки: «Поместить в прессе».
Карватко терпеливо, почти доброжелательно, тоном наставника из школы для умственно отсталых детей: «Со второго апреля я находился под постоянным контролем Департамента по борьбе с организованной преступностью. Ко мне, к примеру, садится в машину пассажир и говорит: «Игорь Петрович, ехал бы ты домой, мы же не можем контролировать всех твоих пассажиров». Я знал, что если я чего и напишу, первым об этом узнает Корягин. Я не мог никуда трудоустроиться. Знакомые шарахались. Андрея из мастерской, который меня видел 17 марта, взяли прямо в футболке и тапочках. Пригрозили: если не подпишешь сейчас, поедем домой и найдем чего-нибудь. Он мне говорит: извини, я подписал».