— Иванушка, за огнём хорошенько смотри! Чтоб в десять часов все тушили! — громко закричал отец, высунувшись из окна.
— Слушаю-с! Не извольте беспокоиться… Всё в порядке будет! Не первый раз! — ответил громко Иванушка, чья широкая круглая лысина сверкала на солнце как серебряная тарелка.
Но карета не успела проехать по двору десяти шагов, как в окне её появилось встревоженное лицо маменьки.
— Стой, стой, Захар! — кричала она.
Карета остановилась, девки и лакеи бросились к ней из толпы.
— Ведь зеркало складное на столе забыли в спальне… Экие ротозеи… Скорее бегите…
Горничная Дуняша пустилась опрометью в хоромы и воротилась, чуть переводя дух.
— Уж простите, сударыня, память совсем отшибло, — говорила она, подавая зеркало. — Затормошили меня совсем, то то, то другое подай… Не разорвёшься одна…
— С вами, кажется, до скончания века не выедешь! — нетерпеливо кричал отец. — Ну что там ещё? Кончено, что ли?
— Кончено, кончено, ступай теперь, Захар! — сконфуженно отвечала мать, суетясь уложить зеркало.
— Пошёл!..
— Трогай с Богом! Вот теперь, кажется…
— Путь добрый!..
Опять тяжко тронулась карета, колыхаясь на упругих рессорах, опять раздалась мерная дробь копыт и фырканье шестерика, и через два шага опять новый крик отца:
— Стой! Стой, говорят тебе! Остановитесь ли вы, черти?
Оказалось, что папенька забыл зонтик. Долговязый Сашка Козёл бросился в дом, но воротился ни с чем.
— Нигде не видать зонтика! Должно быть, запереть изволили! — доложил он, весь бледный от беготни.
— Говорят тебе, он в углу с трубками! Ты и зонтика разглядеть не можешь своей пьяной мордой! Слонялся, слонялся в кабинете, зонтика не мог уложить! — горячился отец.
Бросились в дом и опять ничего не нашли. Отец от гнева готов был выскочить из кареты и сам бежать в кабинет. Подошла Пелагея и стала уверять папеньку, что он нёс зонтик в руке, что зонтик должен быть в карете. Высадили нас, вышел с ругательствами отец, поднялась возня… Зонтик оказался прямо под ним, чуть не вдавленным в подушку и сильно согнутым. Это отец положил его, входя в карету, и насел на него всею своею тяжкою тушей.
— Ну вот видишь! — кричала раздосадованная мать. — На всех бросаешься, а сам виноват…
— Это потому, что вы всегда мне под руку говорите! — сердито кричал отец. — Возьмёшься за серьёзное дело, а вы тут с пустяками всякими… Ни одного канальи нет возле, когда садишься… Можно бы было, кажется, видеть, что зонтик положен… Ну, пошёл! Чего ждёшь? Обрадовался!..
Вот уже выехали со двора и повернули в проулок. Мы с Алёшей горько смотрели сквозь слёзную сеть, одевавшую наши глаза, на уходившее от нас родное гнездо, на живописные гущи сада, на трубы и крыльцо своего милого дома, а больше всего на эти разноцветные детские рубашечки, что пестрели на высоком переднем крыльце среди полинявших одежд дворни. Как мы знали, как мы видели хорошо, одетые в эти рубашечки младшие братья проливали вслед за нами такие же горькие, такие же бесконечно обиженные слёзы.