Бируте смотрела на его спокойное, заросшее белесой и черной щетиной лицо, на сильные толстопалые руки и странные голубые, светящиеся, как у ребенка, глаза, и ей казалось, что он все еще стыдится своей доброты.
— Почему ты прятал ее? — снова чуть захмелев, спросила она.
— Не прятал, — он опять перевернул фотографию. — Еще не пришло время.
— Разве не все равно?
— Для меня — нет, — ответил он. — Когда живешь один, надо что-то придумывать, чтобы не сойти с ума.
И вдруг Бируте разозлилась на себя. Зачем она сидит здесь, среди этих развешанных богов, среди этих чертей и драконов, отнявших тепло когда-то близкого ей человека, блеск его глаз. Бируте не нравился этот дележ, она не хотела его, поэтому не вытерпела и сказала:
— Знаешь, кто подсунул тебе винтовку?
— А какая теперь разница?.. — Он сделал паузу и заставил себя сказать: —…Если ты подсунула ему себя…
— Ты знаешь? — Ей захотелось переложить на Альгиса хоть часть своей боли. Не только боли, слабости и неуверенности, но и той вины, которую она не могла себе простить… хоть по крупинке всего.
— Знаю.
— Тогда скажи и мне.
— Ты к нему больше не вернешься?
— Нет, — ответила, не подумав, и испугалась: — Стасис?
— Не совсем… Он только увидел и донес, а подсунули те, которые и твоих родителей… Сначала они считали меня своим, а потом… сама знаешь.
— Но они могли убить тебя.
— Не могли, поэтому и рассчитались чужими руками.
Она уже жалела, что сказала об этом и себя унизила. Альгис, оказывается, все знал и давно приучил себя к мысли, что иначе уже не будет, поэтому он даже не вздрогнул, услышав вопрос Бируте. Его глаза снова как-то по-детски засверкали голубыми огоньками, и он спросил:
— А ты почему ушла?
— Он — подонок, хотя и ты ненамного лучше его. Почему до сих пор молчал?
— Не хотел отравлять тебе жизнь. Ведь нелегко было бы с таким человеком жить…
— Нелегко…
— Почему сейчас ушла?
— Ушла… — Она хотела сказать: «Только потому, что ты столько времени даже пальцем не пошевелил ради меня», но не сказала. — Так надо было: ушла, и все!
Глядя на Альгиса, она чувствовала, что уже не смогла бы любить этого человека. Она бы жалела его, ухаживала за ним, потакала ему, но любить — нет. Раскаяние — не любовь. Раскаиваться — это терзать саму себя, а для любви такая жертва слишком мала.
Она встала, посмотрела в зеркало и рассмеялась. «Беженка военной поры», — подумала и расхохоталась еще громче. Альгис молча отвез ее на мотоцикле к подруге, вежливо попрощался и снова уехал, как решила она, вырезать деревянных людей… «Пусть, — махнула Бируте, — если ему среди искусственных легче…»