Голос учителя замер в наступившей тишине. Ливенс вежливо улыбался, Рембрандт неопределенно покачивал головой. Ван Сваненбюрха он не слушал — зачем ему рассказы о мире, который ничего не говорит его сердцу?
— Прошу вас, господин ван Сваненбюрх, не вбивайте вы эти мысли в голову Рембрандту, — сказала мать. — Я в гробу перевернусь, ежели он уедет так далеко. Да и отцу на такую поездку денег не набрать.
Лисбет обносила гостей маринованными грушами, и ее короткая белая рука с розовыми пятнышками на сгибах на мгновение соприкоснулась с классически правильной рукой госпожи ван Сваненбюрх. И хотя первая была грубоватой и бесформенной, а вторая тонкой и точеной, Рембрандт понял, чему он всю жизнь останется верен. Он — нидерландец и протестант, он сын своих родителей и никогда не променяет их ни на какой юг, хотя, вероятно, и огорчит отъездом в Амстердам.
— Напрасно беспокоишься, мать. Не верю, чтобы меня когда-нибудь потянуло в Италию, — сказал он.
И когда он вместе с отцом стоял у двери, провожая знатных гостей и желая им доброй ночи, ему казалось, что мысли его, словно чайки, унеслись на пристани Амстердама и парят там над большими кораблями, груженными превосходной китайской бумагой, старинными монетами и мраморными статуями со следами земли. Он обрадовался, когда отец сразу ушел к себе, мать с Лисбет принялись уносить посуду на кухню, а Ливенс зевнул и объявил, что с удовольствием ляжет спать: Рембрандтом владела неотступная пьянящая мечта, и он был благодарен судьбе за то, что никто не мешает ему унести эту мечту с собой в постель и остаться с ней среди полного безмолвия.
* * *
Дважды прозвенел утренний колокольчик. Сейчас мать, слишком сдержанная, чтобы позвонить в третий раз и погромче, тяжело дыша поднимется по лестнице и спросит дочь, почему та не встает.
— Не ходи наверх, мама, — крикнула девушка, садясь на постели и откидывая одеяло. — Я уже проснулась.
— Это я слышу. А встанешь скоро?
— Честное слово, через минуту приду.
Лисбет с таким опозданием спустилась вниз, что делать в кухне было уже почти нечего. Огонь развел сам отец, а сейчас он — Лисбет видела его через распахнутую в сад дверь — разглядывал побеги гиацинтов, растирая затекшие после сна шею и плечи. Стол был накрыт, оставалось лишь подать завтрак. Пока мать ходила в кладовку за маслом, Лисбет принесла все остальное: пиво, сухари, селедку, нежный алкмарский сыр, привезенный Яном.
— Готов завтрак? — спросил отец, шумно и, как всегда по утрам, оживленно входя в кухню.
Но тут прямо у них над головой раздался треск и что-то рухнуло.