И госпожа ван Хорн вопросительно взглянула на своего кроткого ягненка, словно чуточку сожалея, что ему чужда та непокорность, которую она хотела бы в нем видеть. Но мальчик не ответил на взгляд матери: взгляд его, отчужденный и замкнутый, был устремлен на Ластмана.
— Вы совершенно правы, но мне все-таки нужно было как-то приструнить его: он чуточку отбился от рук, — ответил Ластман и тут же спросил себя, расскажет ли матери Алларт сегодня за ужином, что сказал мастеру Рембрандт: «А как мне быть, если я вижу его не таким, как вы? Я должен рисовать его так, как вижу, иначе получится, что я рисую ложь».
— Надеюсь, Алларт, ты-то хоть не огорчил своего учителя?
Это шутливое увещание было способом скрыть свою нежность к сыну и гордость за него.
— О нет! Алларт сделал очаровательный набросок. Я просто пришел в восхищение, в полное восхищение. Но пройдемте и увидите сами.
В мастерской было темней и безлюднее, чем ожидал Ластман. Часы занятий кончились, и в наступившей тишине звук пестика, растиравшего краску, казался особенно зловещим. Он доносился из дальнего угла комнаты со скоростью и равномерностью, которые говорили о сдержанном гневе. Два ученика, Ливенс и Халдинген, уже ушли в мансарду переодеваться к ужину, и это очень раздосадовало художника: двое оставшихся — тринадцатилетний Хесселс и долговязый угрюмый датчанин Ларсен — вряд ли способны отвлечь внимание дамы от неприятной истории с ван Рейном. Для того чтобы они перестали скрести свои палитры и с небрежным поклоном подошли к посетительнице, Алларту пришлось окликнуть их и рассказать, что его матушка хочет познакомиться с ними. И только после того как госпожа ван Хорн пригласила их через месяц на праздник по случаю именин Алларта, разговор оживился настолько, что мастер смог извиниться и пройти в другой конец комнаты, заставленной мольбертами, пьедесталами и ширмами. Как все-таки хорошо, что знатная гостья будет отделена таким большим расстоянием и таким множеством предметов от сцены, которая — Ластман чувствовал это — непременно произойдет!
У крайнего окна, склонясь над мраморной доской для растирания красок, лейденец все еще трудился над давно и тщательно измельченной лазурью. Он, конечно, расслышал приближающиеся шаги — в просторной мастерской такой сильный резонанс, что вздрагиваешь от любого звука; тем не менее работу он не прервал и головы не поднял, а лишь мельком взглянул на учителя из-под рыжеватой копны непокорных волос, упавших ему на лоб. Ластману и раньше становилось не по себе, когда он встречался взглядом со своим своенравным учеником; сейчас сделать это было еще труднее, потому что холодные серые глаза ван Рейна, несмотря на застывший в них гнев, затуманились и покраснели от слез.