Ромэна не стала бороться с этой окружавшей ее негой. Успокоенная живою близостью воспоминания об отце, возвращавшего ее к прошлому и отдалявшего от теперешних ее забот, она немного ослабила непрерывный надзор за своими мыслями, оборонительное напряжение ума, в котором настороженно жила последнее время. Когда она вошла в сады, это чувство облегчения в ней еще более усилилось. Облокотясь о балюстраду высокой террасы, господствующей над последовательными ярусами садов, Ромэна впервые почувствовала себя вдруг освобожденной от угнетавшего ее душевного оцепенения. Доносившееся до нее снизу тихое журчание вод убаюкивало ее. Ей казалось, будто она проникла в гармоническое, спокойное убежище, где ей уже не нужно больше остерегаться самой себя. Это чувство покоя и свободы было ей так дорого, что она легкой и беспечной поступью сошла по склонам и по лестницам, ведущим в нижнюю часть садов д'Эсте. Так она дошла до перекрестка, где растут вековые кипарисы. К одному из них она прислонилась.
Фонтаны почти умолкли. Вокруг нее все было пустынно и безмолвно, и Ромэне казалось, что это безмолвие простирается не только вокруг нее, но и вглубь ее самой, ненарушаемое, окончательное, полное. Его не смущал ни единый трепет, ни единый шорох, ни голос, ни крик. Она была замкнута в нем, как в хрустальной сфере. Чтобы еще лучше насладиться этим миром, Ромэна закрыла глаза.
По ту сторону сомкнутых век вновь возникли сады д'Эсте. За поворотами аллей, за углами пьедесталов, под сенью буксов, в зеркалах бассейнов никто не таился, не подстерегал ее. Тогда ее охватила глубокая радость. Она дышала так, словно с груди у нее свалилась тяжесть. Она походила на человека, за которым долго гнались и который еще тяжело дышит, спасшись от погони. Но опасность миновала. Ее уже не могли настигнуть. Ей уже не надо было прислушиваться и бежать. Она могла наконец отдохнуть от напряжения. Жизнь принадлежала ей снова…
Она опять открыла глаза и посмотрела кругом. Она была одна, совсем одна. Окружавшие ее прекрасные сады представали перед ней в своей успокоительной действительности. И, куда бы она ни пошла, будет то же самое! Она может вновь ожить. Она избегла западни, которую судьба расставила на ее пути.
В этот миг ей казалось, что она возвращается к своей собственной жизни, откуда ее изгнала овладевшая было ею ужасная тревога. Она могла быть уверена, что уже не столкнется с чувством ответственности, которое так трагически угрожало ей, против которого ей пришлось вести изнурительную, ежеминутную оборону.
И впервые после той мучительной ночи, когда депеша месье Клаврэ поставила ее лицом к лицу со смертью Пьера де Клерси, Ромэна Мирмо добровольно подумала об этом ужасном событии. Вместо того чтобы пытаться отстранить это мрачное воспоминание, она принимала его без волнения и даже с какой-то печальной и спокойной гордостью. В самом деле, разве не являлось заслугой ее характера, что она не дала себя покорить этому воспоминанию, а напротив, подчинила его себе и низвела его трогательность до должной степени? Поступая так, разве она не выказала себя энергичной и рассудительной?