И вот для Ромэны Мирмо началась странная жизнь. После угнетавших ее прострации и изнеможения к ней вернулись силы и какое-то нервное возбуждение, под влиянием которого она снова принялась ходить по городу. Она повторила все те прогулки, что совершала прежде, когда силилась отвлечься от трагического события, когда бежала самой себя. И всюду она чувствовала некую близость, и эта близость, желанная и призываемая, вселяла в нее ужасную печаль. Увы! Почему Пьер де Клерси не с нею, живой и настоящий, вместо того чтобы сопутствовать ей лишь молчаливой тенью? Почему его глаза не видят вот этого состояния неба, вот этих архитектурных линий? Увы, зачем он умер? И Ромэна вздрагивала, прижимая руки к сердцу. Иногда она плакала. Слезы текли у нее по щекам, и прохожие оборачивались, пораженные встречей с этим горем.
Иногда также Ромэна, предаваясь словно какой-то безнадежной игре, доставляла себе опасное удовольствие исправлять судьбу. Да кто же сказал, что Пьер де Клерси умер? И вот, наполовину веря ею же созданной лжи, она рисовала себе, какою могла бы быть их совместная жизнь. Почему бы им не поселиться в Риме и не жить здесь свободной и потаенной жизнью? И она представляла себе подробности этой жизни, вплоть до самых мелких, до самых интимных. Мечты, наполнявшие ее губительной лихорадкой, из которых она выходила разбитая любовью и сожалениями! Иные места более других способствовали таким иллюзиям. Ромэна невольно к ним возвращалась, словно ей хотелось во что бы то ни стало коснуться самой глубины своего отчаяния и скорби.
Обыкновенно, если не считать кратких часов возмущения или бессилия, она переносила свои страдания стоически, мужественно, сдерживая слезы, смиряя волнение своего бедного сердца, этого сердца, которое она считала бесчувственным и равнодушным… Ах, любовь, которую она презирала, мстила жестоко и свою месть доверила смерти. Наказание было сурово. Впрочем, Ромэна сознавала свою вину и принимала кару. Она уже не старалась уклониться от ответственности. Она не жаловалась на судьбу, заставившую ее так трагически вмешаться в чужую жизнь. Но разве она была так уж виновна, как ей казалось самой? Когда она пыталась отнести за счет неизвестных ей причин некоторую долю побуждений, толкнувших Пьера де Клерси на самоубийство, неужели ею руководили только трусость и эгоизм? Не смутный ли инстинкт справедливости звал ее освободиться от тяжести, которая ее давила и которую ей хотелось хоть сколько-нибудь облегчить? И временами Ромэна призывала что-то, она сама не знала, что именно, на помощь. При всей своей покорности, с каким облегчением она бы встретила слово утешения! Но от кого же ей его услышать? Она знала, что некому произнести магическое слово.