Никогда не задумывался – кто она ему: друг или враг? И ежели он поскользнется на смертельной круче – поддержит или столкнет в бездну?
Сейчас лишь только отчетливо уразумел: столкнет!
И ярко, словно подслушивая из-за двери, представил себе, что происходит сию минуту там, у этого следователя с бешеными глазами: какие вопросики подкидывает он Капитолине и что она отвечает…
Отчего, например, поссорился с отцом.
Причины, заставившие его, Гелия Мязина, лишиться директорского места.
Кое-какие интимные детали из личной жизни.
И то, что вчера не ночевал дома… что пришел уже близко к рассвету!
Это последнее тем ужасней, что он-то, Гелий, каких-нибудь полтора часа назад в разговоре с Баранниковым утверждал совершенно обратное: посидели с Гнедичем в «Тайге» и – домой, баюшки!
А Капка-дурища брякнет: не ночевал.
«Следовательно, – заключит Баранников, – младший Мязин зачем-то скрывает место истинного своего ночного пребывания…»
От двенадцати до двух!
То есть именно в то время, когда кокнули папашу!
«Следовательно, – подумает Баранников, – следовательно…»
Черт!
Какого же дьявола прохлаждается он тут, в этом зачуханном скверике, когда надо спешить. Спешить! Предупредить Гнедича. Ведь ясно же, что, поскольку в разговоре со следователем ссылался на него, так и Пашку потянут, факт! А он, поди, еще не опомнился от вчерашнего-то, еще дрыхнет, поди… Этакий чего только не наплетет с похмелья!
Скорее! Скорее!
Спасительный зеленый огонек вынырнул из-за сквера. Скрежетнув тормозами, машина остановилась.
– На Миллионную! – скомандовал Гелий таксисту.
Павел Гнедич жил чудаковато.
Товароведение, которое он преподавал в техникуме, было прескучнейшей и прозаической наукой.
Но он писал стихи.
Не то чтобы вдохновение накатывало вдруг на него и он, будучи не в силах противоборствовать ему, воспламенившись, издавал стихотворный вопль, – нет! Он просто с маниакальным упорством ежедневно сочинял двадцать – тридцать строк немыслимой рифмованной чепухи.
У него спрашивали приятели, для чего тратит попусту время на сочинение глупых стишат. Гнедич совершенно серьезно отвечал:
– Освежает.
Дожив без малого до пятидесяти, он так и не удосужился жениться. Отношение его к женщинам являлось предметом веселых обсуждений. Считалось, что он еще хранит невинность. Когда его спрашивали об этом, он краснел, смущался и бормотал абракадабру вроде:
– Известно ль вам, что в Абиссинии мужи черны, а бабы синие?
Или еще что-нибудь из только что сочиненного.
Он жил на улице с допотопными домиками и допотопным названием: Миллионная. Это, кажется, была единственная в Кугуш-Кабане не переименованная улица.