И вот дождался.
Утром хитрил, добивался у милиции взять на погорелом месте кирпичиков, якобы на починку худой печи. Так не дали. Прогнали. Тогда под покровом вечерней темноты тайно пришел на пожарище, разворотил печной угол, взял свою похоронку… С замирающим сердцем встряхнул ее и, ликуя, услышал: гремят лобанчики!
Чужую лодку отвязав, поплыл к острову, чтобы в сем пустынном месте перехоронить.
И вот она, заветная банка, лежала в ладье у ног его, и он плыл…
И берег уже чернел, вычерчиваясь на тусклом ночном небе пузатенькими маковками старинного деревянного храмчика…
Но, ах, как ужаснулся, когда лодка мягко сунулась в травянистый берег!
Почуял страх. Безотчетный. Не сравнимый ни с одним из тех страхов, что были испытаны в течение долгой и трудной жизни.
Страх зародился под сердцем. Он рос внутри человека, прорастал сквозь ребра, давил под левым соском.
И руки настоль ослабли, что уже и лодку втянуть не могли. Так она и осталась, покачиваясь на легкой волне, как бы в сомнении – не то прибиться к берегу, не то уйти на струю…
Дрожащими руками прижимая к тревожной груди сокровище, шел, спотыкаясь, ко храму. Он уже откинул мысль о том, чтоб закопать золото в корнях приметной березы. Чаял лишь дотащиться до двери Таифиной сторожки, постучаться к единственному, некогда любившему его существу. Сказать ей: «Прости… Помираю!»
Жирные лопухи, разросшиеся обочь тропы, цеплялись за ноги. Он дважды упал и, каждый раз с превеликим трудом и болью подымаясь, чуял: конец, не дойдет…
И вдруг словно невидимый и ужасный кто-то с треском ударил его в темя. И он упал в третий раз – уже у самой двери сторожки, с отчаянием и ненавистью восприняв своим угасающим слухом два звука: погремок золотых монет о жестянку и заливистую дерзкую трель соловья.
Падая, ударился головой о дверь, и этот стук разбудил Таифу.
– Кого господь несет? – ворчливо спросила она из-за двери.
Но он уже не в силах был откликнуться, а только хрипел.
Смутно чернея на светлой воде, ладья Ильи Мязина уплывала во мрак…