Каромцев отправился к бабушке.
Он прошел дворик, открыл легкую плетеную дверку в огород, подался тропинкой под уклон и увидел: к корявому стволу ивы привязан вожжами мальчонка, худой, обросший и оборванный, глазенки дикие. Хемет моет ему лицо, поливая себе из крынки. Его пленник вертит головой и визжит, и кричащая рыжина его буйных волос как-то в лад соединяется с пронзительным визгом.
— Что, — спросил Каромцев, — прежде чем отправить в каталажку, ты его почистить хочешь?
Хемет осклабился радостно.
— Гляди: сына нашел! — сказал он.
— Вон что-о! — Каромцев подошел ближе. — А чего же ты связал его?
— А вот попривыкнет к отцу, — ответил Хемет, — так потом развяжу. Да и так бы развязал, только он мне все руки покусал. — И он показал ссадины.
Помыв сыну рожицу, Хемет освободил ему руки от пут, протянул полхлеба. Тот сразу же начал уплетать его.
— Развязывай, — приказал Каромцев, — развязывай, если хочешь, чтобы сын у тебя в целости остался!
Они расстелили тулуп и положили мальчонку, скоро бабушка Лизавета поспела с лекарством.
— Нате-ка, дайте испить. А я пойду отварю еще овсянки. Да разве можно так измываться над дитем!
Они перенесли мальчонку в сени. Попив овсяного отвара, он успокоился и скоро уснул. А они сидели, двое взрослых мужиков, над распростертым плоским тельцем и молчали. Сколько поумирало таких мальцов… По субботам в исполком приходил дворник из приюта и просил подводу. Дети умирали, и он в течение недели складывал трупики в сарае, а в субботу брал лошадь и отвозил трупики на кладбище…
— Оклемается парень, — сказал Каромцев тихим голосом. — Не тужи.
— Да, да, — кивнул Хемет. — Только опять же удрать может.
Каромцев рассмеялся.
— Куда ему бежать от родного отца?
Посидев еще с полчаса, он сказал Хемету:
— Пора мне. Собрание проводить надо. И ты приходи.
— Скоро ли домой поедем? — сказал Хемет, и лицо его нахмурилось.
— Завтра, — ответил Каромцев и улыбнулся. — Завтра же.
4
Сколько помнил себя, столько же помнил Каромцев и это крыльцо (на толстых дубовых столбах саженной высоты), господствующее над площадью. И вот похаживал он, волнуясь, по этому крыльцу, обнесенному с двух сторон широкими, оглаженными временем перилами…
Первыми на площадь пришли бедняки и стали близко к крыльцу, затем потянулись прочие. Вот кулак Голощекин шагает плечом к плечу с зятем, уверенно отталкивает коленями длинную полу мехового пальто, и складки его раскрываются там, где не выцвел еще темный муслин, и пальто изощренно пестрит в глазах. Идет старик Ершов, низкорослый, с узким худым лицом, с куцей бородкой, идет вместе с двумя рослыми, сытыми сыновьями. Кулак Зверев, тоже старик, является одним из последних — протянул-таки до прохлады и надел енотовую шубу, недавно приобретенную у спекулянта!