Плохо то, что он заразил безумием Теофилу. Нужно было видеть их обоих, как они возятся с сыновьями, постоянно целуют их, гуляют по саду. Казалось, они на отдыхе, а война где-то далеко… Я старалась не принимать все происходящее близко к сердцу. Мы думали, что война продлится недолго. Тогда мы с тобой не были знакомы, ты права. В общем Мадрид выстоял, а Теофила забеременела и родила Марию в этом самом доме, а Педро отпраздновал это, как ты не можешь даже себе представить. Вся деревня пришла сюда, а Теофила была похожа на герцогиню, принимающую гостей. Мы зарезали двух свиней, чтобы отпраздновать крещение! Теперь я могу смело признаться, что в тот день я не молчала, — я не могла молчать! Я высказала ему в лицо все, что хотела: его жена не на Луне, а в трехстах километрах отсюда, а воина не будет длиться вечно… Таким образом, когда по всей Эстремадуре зашептались, и, скажу тебе, справедливо зашептались, — это было лишь частью скандала. В тот же день Магдалена из Касереса прислала Педро письмо, в котором сообщала ему, что с этого момента он для нее умер. Знаешь, что он мне сказал? «Правда, что они хромают, твоя сестра и папа римский?»
— Мерседес, не будь дурой! Создается впечатление, что ты абсолютно невоспитана… Следи за тем, что говоришь, женщина.
— Но если он мне так сказал, Паулина! Что общего с этим имеет моя воспитанность! Я не заканчиваю, не ставлю точку, ты видишь… Теперь выслушай меня и постарайся понять то, что я тебе скажу. Я не отрицаю, что многое из моих слов может казаться анекдотом, — такая уж у меня манера. Послушай, в Педро не было ничего хорошего, ничего, особенно это проявилось, когда война заканчивалась, а мы гадали, кто выиграет.
Однажды я остановилась поговорить с ним, он курил сигару… «Мадрид выстоит, — сказал Педро, — уверен, и если Барселона удержится до тех пор, как подойдут войска из Франции…» «Вот козел!» — подумала я тогда. Думаю, ты не хочешь знать, как я себя вела, ты не знаешь того, что я послала Марсиано домой, и, когда осталась с мужем лицом к лицу, сказала все, что думаю. «Барселона будет держаться!» — сказал Педро. «Несчастный! Со всеми теми деньгами, что у тебя есть… Что могут дать тебе республиканцы? Они не сделают тебе исключения. То, что я была с красными, ничего не значит, хотя у меня больше прав рассуждать о положении вещей, — так я ему сказала, — но ты — сосунок, даже хуже… Правда, ты сошел с ума? Правда, что ты потерял свою бедную голову? Так что же тебе остается? У тебя семеро детей в Мадриде, семеро детей и жена! И ты еще хочешь, чтобы продолжалась война?» И тут я обрушилась на него! О, если бы ты это только видела! И в тот же миг я успокоилась, я увидела, как он, только что такой спокойный, обжег ладонь сигарой. Педро оперся на стену, на ту самую стену, которой я касаюсь в эту минуту, и заплакал. Все было плохо, Мерседес, все плохо, так он говорил. Он был здесь более часа, повторяя все время одну фразу, бормотал ее очень тихо, как литанию. Все, чего он касался, портилось, говорил Педро, он все делал плохо. Я слушала его, и мое сердце сжималось, клянусь тебе, Паулина, потому что я его любила и люблю. Как мне не любить его, если мы вместе выросли? И было правдой то, что он сказал, — он все делал плохо, потому что в нем течет кровь Родриго, а он в этом не виноват. Дурную кровь мог унаследовать и кто-нибудь другой, но ее унаследовал он…