Диана толкнула Щепкина под локоть и указала взглядом на еще больше побледневшего режиссера. Кажется, вся конспирация летела к черту. Зинштейн раскусил горе‑синематографистов за две минуты.
– Бок‑офис есть касса, – встрял Браун, кивая Гоглидзе, который пододвигал ему рюмку. – Это ясно.
– Вам! Но не нашему директору! – сдавленным голосом произнес Зинштейн.
Он покосился на Диану, вздохнул.
– Я так полагаю, мне глупо спрашивать, в каких театрах вы играли? Что такое «инженю»?
Диана легкомысленно улыбнулась.
– Сереженька, я только ступаю на этот полный загадок и трудностей путь. «Инженю» – это амплуа.
– И часто вы… выходили на сцену?
– Бывало. И не раз. Но только не на театральную. Мальчики, мне кто‑нибудь нальет? Я хочу попробовать этот замечательный бурбон…
Браун и Гоглидзе одновременно потянулись к бутылке и помешали друг другу, неловко столкнув тарелку с семгой на ноги американцу.
– Шит!
– Извините, Джек! – Гоглидзе протянул тому салфетку. – Это надо срочно замыть. Идемте!
– Я тоже испачкался, – заявил Белкин, отряхивая штанину.
Он первым вышел из купе. Ротмистр почти силком поднял огорченного американца. Тот пожимал плечами и говорил, что это «эрунда» и что надо выпить «на посошъёк». Здоровый черт, даже водка не берет, хотя он уже грамм двести вылакал, а до этого грамм сто пятьдесят виски засадил. Не американец, а сибиряк какой‑то!
Дождавшись, пока Гоглидзе уведет Брауна, Щепкин пересел ближе к Зинштейну. Тот испуганно отшатнулся.
– Что с вами, Сергей Михайлович? Лишнего приняли?
Зинштейн вздохнул, покосился на бокал с виски, отодвинул от себя.
– Кто вы? – спросил он немного дрожащим голосом. – Кто вы на самом деле?
– Ну здрассьте! – Щепкин укоризненно покачал головой. – Вы вроде бы трезвый еще! Забыли, кто я?
– Я помню, кем вы мне представились! И кем представили своих друзей. Оператор, директор, актриса! Прима!
Он бросил затравленный взгляд на Диану, та ответила обворожительной улыбкой.
– А на самом деле оператор ничего не понимает в съемке. Директор впервые слышит о кассе, гримерша Виолетта оказывается простой… Лукомский, сволочь, подсунул мне свою девку. Хотел пристроить в синема! А как пел! Мастерица, волшебница, золотые ручки! Знал ведь, что обман раскроется поздно и я не смогу надавать ему пощечин! Художник рисует как посредственный ученик художественной школы. Вокруг меня одни самозванцы! Выходит, и вы, Василий Сергеевич, тоже?
Впечатленный гневной тирадой режиссера Щепкин как‑то пропустил упоминание о гримере и художнике. Состояние Зинштейна его заботило куда больше. Этак и до истерики дойдет, а она точно ни к чему.