— На всю жизнь только тебя любить буду, до самой смерти, только тебя. — И почти со злобой, точно сердясь на свое подчинение, стиснув зубы, сказала: — Слышишь, Степка, одного.
Он верил ей больше, чем матери. В этой верности и любви он чувствовал основу счастья, смысл и радость всей жизни.
Из рассказов, из бесед со Звонковым, после занятий кружка, проведенных Касьяном, после чтения книжек и брошюр, которые приносили Степану его новые товарищи — Павлов, Силантьев, — голова Степана обогащалась знаниями из той области, которая представлялась ему сплошным смятением, области, в которой, казалось ему, не могло быть знаний. Раньше думал он: главная беда состояла в том, что мастера, приставы, офицеры, директор, губернатор, городовые — все оказывались людьми бессовестными, несправедливыми. Вот сменить их — посадить на их место добрых и хороших губернаторов, вежливых, душевных городовых, справедливых мастеров — и все станет хорошо. Потом он понял, что до больших мест в жизни честью и правдой не дойти, жизнь именно так устроена, что лишь подлостью и неправдой можно стать мастером, добиться денег и почета. «Не подмажешь — не поедешь», «не обманешь — не продашь», «от трудов праведных не наживешь палат каменных» — все эти и другие в том же роде поговорки слышал он много раз, да и сам часто повторял их. Каждый день своей жизни он чувствовал несправедливость мира, в котором жил. Он не мог ни забыть о ней, ни привыкнуть, ибо всей своей громадой эта несправедливость была направлена против него, давила на него, колола его, беспокоила. Всегда и во всем он чувствовал ее: и днем на работе, и ночью^ когда, забираясь с Верой под темный, грязный навес угольных складов, прислушивался к свисткам паровозов и замирал при приближении ночного стражника.
То, что рассказывал ему Звонков, то, что он услышал на собраниях кружка, поразило его. Прибавочная стоимость! Это понятие сразу легко вошло в его мозг. Оно не осталось для него отвлеченным, каким могло бы стать в мозгу гимназиста. Он сам был добытчиком прибавочной стоимости для Новороссийского общества. Бальфур пользовался каждый день шестью часами его работы. Ум его, развивавшийся во время занятий с химиком, легко применял это общее понятие к условиям работы доменщиков. Там, где он просто полагал жадность глупца, злую волю вредного человека, желающего сделать рабочим неприятность, теперь он увидел разум системы. Не в собачьем праве Воловика и не в жульничествах Абрама Ксенофонтовича была главная беда рабочих.
На собраниях кружка часто вспоминали о Ленском расстреле. Казалось, что не длинные тысячи верст отделяют далекий сибирский прииск от юзовских рабочих. Едина была судьба рабочих людей на Севере и на Юге, на Дальнем Востоке и в западных областях. И Степан ощущал всем сердцем своим это единство, скрепленное кровью ленских рабочих.