— Николай Дмитриевич, правда, что «георгия-победоносца» второй степени не имеет ни один человек, кроме генерала Иванова?
— Да, кроме Николая Иудовича, — никто.
— Есть и у Николая, короля черногорского, — вмешался Веникольский.
— Вот здорово! — с восхищением проговорил Володя. — Один человек на всю Россию! Это от счастья с ума сойдешь.
Левашевский улыбнулся.
— А первой степени, — продолжал Володя, — даже нельзя думать.
— Вы послушайте, — сказала Лида. — Я учу внучку звонаря Петра и велела ей написать сочинение про войну, а она одну строчку написала: «Война — это большой, задумчивый вопрос».
— Это не так уж глупо, — сказал Веникольский.
Когда Левашевский хотел подняться, Кананацкий произнес давно заготовленную фразу:
— Николай Дмитриевич, на две-три минуты я зайду к вам.
Но Антонина Григорьевна неожиданно вмешалась в разговор и задержала Левашевского в столовой.
— А что я вам хочу все время рассказать, — сказала она, вся розовая от смущения. — Тут сегодня я была в магазине у Шуйского... та надо было мне взять изюму (она махнула рукой), у него самый лучший изюм (она снова махнула рукой); а у Шуйского встретила мадам Гиндель... та домовладелицу с Соборной площади, — объяснила она и, видя все же недоумение на улыбавшемся лице Левашевского, еще добавила: — Та боже мой, ее муж же на сахарном заводе, он же брату каждый год мешок сахару присылает после троицы, для варенья.
— Антонина, — укоризненно сказал Кананацкий.
— Да я сейчас... И Гиндель мне говорит: «А знаете, у наших жильцов остановилась женщина русская, приехавшая к раненому сыну, он — в госпитале, а их прислуга (этих евреев) говорила нашей, будто эта дама — родная сестра генерала, что у протоиерея Кананацкого живет».
Вся семья захохотала.
— Что ты, Антонина, зачем глупые сплетни передавать? — с укоризной произнес Кананацкий.
— А правда, что командующий фронтом триста пятьдесят тысяч в год получает? — быстро вставил Володя.
— Правда, правда, — улыбаясь, сказал Левашевский.
Он понял, что вызвавший смех своей неправдоподобностью рассказ шел о сестре его Марье Дмитриевне Кравченко и племяннике Сергее.
«Маша здесь... Сережа ранен, а мне ни слова. Как это, однако, нехорошо!»
— Владимир Вениаминович, — сказал он, остановившись на мгновение в дверях, — не уезжайте, вы мне нужны будете.
— Я ненадолго к вам, пять минут, не больше, — поспешно вставил Кананацкий.
В комнате Левашевского Кананацкий уселся в кресле, расправил рясу, затем погладил себя по бороде. Глаза его блестели от недавнего смеха.
— Удивительно, удивительно! — поглаживая бороду, начал он. — Я пастырь душ человеческих, вы же воин, а вглядишься — и странно: вы, воин, — великий постник, пьете лишь соленую да горькую воду, а я и вино пью, и посты меня не страшат...