— Ваши орловские к нам в Юзово много ездят в шахте работать, — сказал Сергей..
— Я тому самовидец, сам небось ездил, — ответил Баранка. — Не захочешь, да поедешь. Жрать нечего, земля наша — знаешь какая.
— Знаю, знаю, — ответил Сергей, уже много десятков раз слышавший ходкое среди солдат выражение: «Вот выйдем всем семейством, сядем — и нет земли, прикрыли задницами-то».
Баранка начал рассказывать про бои:
— В нашей роте шестнадцать человек осталось. И кругом так: что ни рота — двадцать, двадцать два, в пятой — девятнадцать; это уж редко, чтобы тридцать человек. От шестнадцати наших рот от силы человек триста осталось.
— Полки ротами стали.
— Ей-богу, ротами, — подтвердил Баранка. — А он как стоял, так и стоит. Нас гонят, а он из орудиев, из пулеметов. Нас гонят, а он косит, ему что... мы его и не видели там. Наши сначала ничего не понимали. В августе, как первый раз ходили, лестницы нам с вечера подвезли, топоры, веревки... Это генералы думали Перемышль взять — приставили, и полез... А мы тех стен и не видели. Земля, ночь, овраги, а он прожектором и ракетки пускает... и косит... и косит... В тех рвах кровь, как вода, стояла. А в сентябре тысяч десять мы там оставили, — сказал он. — Пушки бьют почем зря, а ему ничего. Вот тогда уж понял Щербачев-генерал, не стал нас гонять. Но и их тоже полегло!
— Австрийцев?
— Зачем? Наших офицеров. Вот в нашей роте: ротного, полуротного, старшего унтер-офицера, младшего унтер-офицера — всех чисто. Ефрейтор обратно вел, из второго отделения: ефрейтора ротами командовали.
В его рассказе все казалось законным и естественным: и то, что вначале ходили с лестницами в атаку, и то, что кровь стояла в оврагах, и то, что, уложив в сентябре десять тысяч человек, начальство догадалось о бесполезности стрельбы из легких пушек по бетонным крепостным укреплениям.
Сергей повернулся и нащупал какой-то твердый предмет. Он вытащил из-под подушки аккуратный холщовый мешочек и с недоумением поглядел на него: это были часы Телякова. Рассказ Баранки внезапно стал страшен, дошел до сердца. «Прямо корпусами рушимся в небытие».
И он с новой тоской сжимал в руке часы, силился вспомнить лицо Телякова.
«Удавиться!» — мелькнула мысль.
Он с ненавистью вспомнил отца: «Годен, конечно годен». «Зачем родила меня, к чему родила на смерть?» — с упреком спросил он.
В эту минуту он увидел мать. Он схватил ее руки и с исступлением проговорил:
— Я так тебя ждал, ты должна была прийти.
— Вот я и пришла, — ответила она.
Марья Дмитриевна Кравченко приехала в Б. с письмом от Анны Михайловны к сестре Бахмутского, Софье Яковлевне. Она сняла бы номер в гостинице, но там из-за большого наплыва приезжих офицеров невозможно было устроиться. В гостинице с утра до ночи толпились люди, предлагавшие комнаты в частных квартирах, но эти комнаты были очень плохи, все лучшее заранее сняли квартирьеры для штабных. Софья Яковлевна приняла Марью Дмитриевну радушно; она уступила ей свою спальню, а сама перешла в комнату мужа. Эта толстая подвижная женщина в пенсне, с подстриженными, как у курсистки, волосами, с громким голосом, была врачом в еврейской больнице, вела прием у себя на дому, посещала пациентов и, кроме того, бесплатно работала в двух военных госпиталях. Она оказала Марье Дмитриевне множество услуг: тотчас же разыскала госпиталь, в котором находился Сергей, поехала к главному врачу и вечером же устроила свидание Сергею с матерью, а на следующий день начала сложные переговоры с какими-то всесильными членами медицинских учреждений. В результате этих хлопот Сергея ожидали всякие блага: медицинская комиссия, в которой председательствовал знакомый врач, зачисление в команду выздоравливающих, а может быть, даже и белый билет.