Она заметила, что брат говорил нарочно громко, грубовато, как бы показывая, что война уже наложила на пего свой отпечаток. В столовой она познакомила брата с Рабиновичем. Они обменялись несколькими пустыми словами. Рабинович, проговорив:
— Простите, я вам, вероятно, буду мешать, — ушел из комнаты.
— Выпьешь, Коля, чаю? — спросила Марья Дмитриевна, ожидая, что брат откажется.
— С удовольствием!
— Ты с молоком любишь? — сказала она.
— Да, только не сливки и не жирное.
— Как мамино здоровье?
— Я ведь в Киеве редко; будто ничего.
Он следил, как. сестра наливает чай, молоко, придвигает сахарницу.
— Ты себя здесь по-домашнему чувствуешь, — сказал он.
— Очень милые люди, у таких людей всегда себя чувствуешь легко и свободно.
— А кто они?
— Родственники Петра, но не прямые, а со стороны мужа сестры.
— Это уж я никогда не пойму. Евреи? — И он указал на большие портреты стариков.
— Евреи.
Разговор шел тяжело, каждый раз наезжал на препятствия, о которых оба они не говорили, запинался и наконец вовсе остановился.
— Да, — задумчиво произнес Николай Дмитриевич и вдруг громко, строго, по-генеральски проговорил: — После того разговора, который был у меня в управлении, все изменилось, ты сама понимаешь: если что и было, то все Сережа своей кровью смыл. А у меня, скажу тебе вполне откровенно, неловкое чувство перед тобой и перед ним. Я с тобой говорил о нем как о пропавшем, недостойном, и вот узнаю, что он пошел на фронт и кровь свою пролил.
Она молчала, растроганная и смущенная.
— Николай, — проговорила она, — я не имею по отношению к тебе тяжелого чувства, все прошло. И я очень благодарю за эти слова о Сереже.
— Тогда почему ты здесь? — Он показал вокруг себя рукой. — Почему не известила меня?
— О нет, — ответила она. — Снова просить тебя? Эти отношения между нами кончились навсегда.
— Нет, — сердито сказал он, — да и вот доказательство. Я, узнав, что Сережа лежит в солдатском госпитале, устроил кому следует нагоняй, и начальник санитарной части при мне распорядился, а я через четыре-пять дней навещу его и погляжу, как он устроен. Обещано его в образцовый офицерский госпиталь поместить. Я завтра бы съездил... да ночью выезжаю на фронт.
— Спасибо, конечно. Но это твоя воля. А ты прости, такое уж чувство, над ним я не вольна.
— Хорошо, хорошо, не будем об этом сейчас. Как он, Сергей-воин?
— Сережа ведь скромен, ничего не рассказывает. Выглядит ужасно, я даже не знаю, как дальше быть с ним.
В ней все время, мешая друг другу, жили два противоположных чувства: одно — гражданской гордости за сына, желание, чтобы он прославился, а второе — желание заслонить его от опасности, проще говоря — устроить дело так, чтобы Сергей попал на медицинскую комиссию и получил белый билет. И это второе желание — оградить сына от смерти — было горячим и страстным.