И сейчас, глядя в окно, Левашевский снова подумал: почему же он не там, где ему хорошо, где он дышит и живет легче? Решение, которого он давно хотел и к которому подготовлял себя несколько месяцев, наконец пришло к нему. Он знал, как поступить, чтобы это решение выполнить. Он увидится в ближайшие дни с командующим армией и будет просить его о назначении в группу войск, обложивших Перемышль. Командующий фронтом, вероятно, не станет удерживать его — отношения за последнее время у них обострились. Но если паче чаяния Иванов воспротивится этому, он обратится непосредственно к верховному. Это решение доставило Левашевскому облегчение. Он все время испытывал тяжесть при мысли, что не может смело, порывая все расчеты, бороться за новую организацию производства снарядов. Ведь это значило — бороться против огромной системы казенных заводов, опираясь на частных промышленников; стать чуть ли не либералом, кадетом; противопоставить себя всем близким, стать в оппозицию к высшему командованию. Нет уж, пусть лучше эти вопросы решаются без него, а он, пренебрегая карьерой, пойдет на фронт. Это достойный выход.
* * *
Ночью он приехал во Львов. Поезд остановился на втором пути, недалеко от вокзала. Плохо освещенный перрон был безлюден. Верхняя часть вокзального здания терялась в темноте. Николай Дмитриевич, ожидая, пока наладят телефон, надел фуражку и шинель, чтобы выйти подышать воздухом.
— Николай Дмитриевич, — просительно сказал Веникольский, — разрешите с вами...
— Нет, не нужно.
— Николай Дмитриевич, ведь, говорят, во Львове до сих пор стреляют из окон по нашим войскам.
— Да, говорят, — ответил Левашевский.
Он надел перчатки и пошел к выходу. Вестовой, вскрывавший в коридоре банку консервов, поспешно вскочил.
Николай Дмитриевич посмотрел на коробку консервов, из которой торчал кухонный нож, и сказал:
— Ведь у Ивана Егоровича есть заграничный нож консервный.
— Так точно, есть, ваше превосходительство.
— Ну, так чего ж ты ножом?
— Сподручней ножом, ваше превосходительство.
Николай Дмитриевич вышел на площадку. Проводник, стоя на корточках, засунув руку в печь, ворошил уголь. Он так увлекся этим делом, что не заметил генерала.
Николай Дмитриевич усмехнулся, поглядев на прислоненную к стенке кочергу.
«Вот этому сподручней рукой уголь ворошить. Странный все же народ!» Он открыл дверь. Прыгать со ступеньки было довольно высоко, а ноги, за два дня отвыкшие от ходьбы, подогнулись. Николай Дмитриевич по-смешному присел на корточки. Он оглянулся: никто не видел его, кругом было совершенно пусто. Он прошел на вокзальною площадь. У входа в вокзал горел лишь один фонарь. Падал снег. Николай Дмитриевич вышел на пустынную улицу. Он проходил мимо витрин со спущенными щитами. В темноте дома казались очень высокими. Ему уж приходилось в 1908 году проездом побывать во Львове и теперь особенно приятно было вновь очутиться в этом красивом, богатом городе, куда он прежде приезжал иностранцем, гостем.