— Ну, а тебе она как?
— А мне что? Не я ей свекровь. Сережа — тот за ней, как теленок, целый день ходит, как завороженный. — Она рассмеялась и сказала: — Известно, молодые. Встают поздно, ложатся рано. Только им тоже веселья мало. Когда подарила ей докторша ложки, да вилки, да сервиз этот, она как зальется слезами: «Мамочка, мамочка, для чего это все, когда он через месяц на войну обратно уходит?..» У барыни вчера с доктором серьезный был разговор. Он как крикнет: «Никогда я этого не сделаю! Чем Сережа лучше других?»—и пошел в кабинет. Весь вечер там просидел и к гостям не вышел, я ему чай носила: сидит, как земля, черный прямо. И мне сказал: «Скоро, Наталья, мне на войну, буду в передовом санитарном отряде». Я ему говорю: «Что вы, барин?» А он: «Да, да, Наталья, раз сын на войне, значит, и отцу на войну».
Ольга не любила бабьих разговоров, но на этот раз ее тянуло слушать Натальину болтовню. Она сама задавала вопросы и жадно слушала, что рассказывала ей докторская кухарка. В душе у нее крепко хранилось воспоминание о Марье Дмитриевне. Она хорошо помнила сердечный разговор, происшедший несколько лет назад на кухне у доктора Кравченко, когда пришла стирать белье. Ольга часто говорила себе. «Ну что ж, у тебя свой сын, а у меня свой». Она иногда думала о докторском сыне. Сергей не вызывал в ней плохого, завистливого чувства; Ольга не хотела для Степана его судьбы, да и не так уж хороша была эта солдатская судьба. Но спрашивать о нем, узнать, что ему сейчас хорошо, что он женился, привез к родным молодую жену, что докторша беспокоится, одаривает невестку, думает, что вскоре у нее будут внуки, — все это было для Ольги приятно и горько. Она желала Сергею и его матери одного лишь добра, и все же тяжело было слушать, как живет Сергей в родительском доме с молодой женой, и вспоминать в это время короткие письма Степана, от которых, несмотря на их сдержанное спокойствие, веяло страшной тревогой: «Здравствуй, дорогая моя мама, живу я ничего, ничем не нуждаюсь, надеюсь — скоро увидимся...»
«У тебя свой сын, а у меня свой», — думала она и слушала Натальин рассказ, задавая время от времени вопросы.
— А чем же его кормят, чтобы поправился? усмехнувшись, спросила она.
— Утром встанут, еще в постели лежат, — молоко и бисквит; это с ночи им ставим, чтобы не курил натощак, самый большой вред, лучше десять после обеда выкурить, чем одну натощак. Ну, и ей — шоколад, апельсин. Потом, конечно, встают они — первый завтрак: булки, масло, ветчина, сыр, а ему шесть яиц всмятку и масла четверть фунта сбивают в стакан, посолит и пьет. А в час — второй завтрак: каша рисовая или гречневая, котлеты. Это уже без доктора едят. Потом обед в шестом часу. Ну, обед, известно, готовим то, что Сережа любит: суп с капустой цветной, с горошком зеленым, с морковкой, с сахарной косточкой варится, или бульон с пирожками, суп тоже перловый, с грибами сушеными, с картошкой цельной, а на второе телячьи котлеты отбивные с горошком и с картошкой жареной, или цыплята жареные, или пилав из курицы с рисом, соус кислый из сметаны с лимоном. Ну, разное, словом. Третье — апельсины, компот. Потом чай пьют в восемь часов с пирогом, струдель яблочный, а Сережа со сливками. А в одиннадцать ужинают. Ну, ужин — мясное вредно перед сном — блинчики, яичница там глазунья, икра, сыр, кислое молоко. А на ночь молоко и бисквит ставим.