Но Марья Дмитриевна была так озабочена мыслями о сыне, невестке, Петре Михайловиче, собиравшемся на войну, что на этот раз не проявила интереса к жизни Ольги Кольчугиной.
— После, после, Наталья, мне все расскажете, теперь обедом надо заняться, — сказала она и пошла в комнату,
А Ольга медленно шла в сторону дома.
Дым из труб мартеновского цеха огромными рваными клочьями мчался над заводом. Ветер жал его книзу, дым цеплялся за трубы, обволакивал высокие стеклянные стены и крыши цехов. Этот зимний ветер был очень силен, он срывал пламя, горевшее над коксобензольными цехами, и куски пламени, как грязные желтые тряпки, отрывались, взлетали и гасли. На заводской шахте была смена — забойщики с кайлами, крепильщики и плотники с пилами, глеевщики, коногоны — все в рваном, мокром тряпье, с черными лицами бежали от ствола к шахтной бане. Казалось, их несет зимний степной ветер.
И Ольге все вспоминался Степан, когда маленьким дворовым, работавшим в шахте, он дал ей три рубля и сказал:
— Мама, я сегодня с получкой.
«Ничего, я его дождусь, — думала она, — я перетерплю»,
Сергей приехал во Львов в конце февраля. День выдался приятный, богатый светом и первым теплом. Когда Сергей вышел от военного коменданта с предписанием в осадную перемышльскую армию, ему показалось, что прошли долгие месяцы и что он из весны шагнул в темную осень.
Всю дорогу в армию он совершал под негласным конвоем. Не в тюрьме и не в казарме, а именно во время этой поездки он понял, какими крохами личной свободы пользуются люди и как повелительны и неизбежны тягчайшие повинности.
Изнеженный, избалованный, проводивший сонные тихие дни в чтении, в семейных разговорах, длинных обедах и чаепитиях, а ночи в бессоннице с Олесей, он однажды утром, вопреки всем силам сердца и разума, покинул жену, мать, отца, покинул теплый сытый дом и ушел на вокзал, поехал в ту сторону, где ждали его окопы, солдатский хлеб и солдатская смерть. Всю дорогу он удивлялся силе, гнавшей его в те страшные места. Казалось, несколько крепких конвойных должны были его взять, увести от Олеси; лишь волоча его за шиворот, пихая сапогами, можно было его отогнать от любви, мира, тепла.
А он ехал сам, да еще спорил у воинской кассы за место в очереди, толкался, чтобы попасть в вагон.
Сергей силой заставлял свои ноги передвигаться, они не шли. Глаза болели, не хотели смотреть на поля Галиции. С отвращением вспоминал он людей, сидевших в окопах. Ужас, подлинный ужас охватывал его при мысли, что через несколько дней он увидит длинное лицо поручика, приложит руку к козырьку, отрапортует о своем возвращении в роту, и Аверин улыбнется, сострит. С таким же холодом думал Сергей о солдатах. Пахарь, Сенко, Порукин, Вовк, Капилевич — все эти несхожие между собой люди теперь слились для него в одного. Он заранее знал их убогие новости.