Степан заорал царю:
— Проклятый, что с нами делаешь?
— Ладно, ладно, скоро шабашить, — ответил Любочкин.
Несколько часов брели они к палаткам. Горячей пищи и даже кипятку не оказалось. В палатки натекло много воды, и нары стояли, как свайные постройки. Кое-где нашлись сухие дрова, и вокруг робких костров собрались люди. Арестанты понуро молчали, конвойные подходили к огню и протягивали руки. Беломыслов сказал Степану:
— Хорошо, хоть для туч мы все равны: хлещет вода и на нашего брата, и на конвойных.
— Можно понять, почему они такие звери, — сказал Степан, — ведь у нас срок в каторге есть, а они бессрочные. Мы наказаны, а у них — это жизнь.
Гоглидзе, который всегда благодушно ссорился со Степаном, похожий сейчас на поднятого с земли мертвеца, с серыми щеками, с темно-синими запекшимися губами, вдруг поднял голову и сказал быстро, с грузинским лукавством:
— А, понимаю: они завидуют нам.
То, что человек с дрожащими руками нашел в себе силы улыбнуться и пошутить, удивило всех.
— Устали с работы, ребята, — злобно и громко сказал Степан пьяным голосом, — потрудились, воды накопали для царя...
— Брось, брось, перестань! — заговорил Тугаров, оттесняя Степана от костра. — Хочешь, чтобы тебя, как собаку, пристрелили по законам военного времени? Зачем это? Кому польза?
Но Степан не мог успокоиться. Не слушая Тугарова, он возбужденно говорил:
— Да вы разве понимаете? Я один могу понять, что сегодня было. Ведь есть святость человеческая. Разве можно допустить — людей до того довести, чтобы они воду лопатами копали? Да хоть сейчас в петлю или под расстрел! Не хочу я больше терпеть!
И он, который был, как все революционные рабочие, очень целомудрен в выражениях, внезапно начал свирепо материть всех — и смотрителя команды, и начальника конвоя, и Штюрмера, и Николая Второго. Тугаров, стараясь заглушить его голос, говорил:
— Да что с тобой? Брось, успокойся!
Тугарова волновало, что неподалеку стоял Рошин, политический, которого подозревали в доносительстве. Рошин, посмотрев большими грустными глазами, спросил:
— Что это с Кольчугиным? О чем шумит?
— Ничего он не шумит, это ты шумишь, — ответил Любочкин.
Рошин сказал покорным голосом:
— Что вы на меня все? Я несчастнее вас,
— Смотри, Кольчугин, — страшным шепотом сказал Тугаров. К ним подошел освобожденный от тяжелых работ из-за болезни сердца Кагайдаковский и тихо сказал:
— Ну и намучались мы сегодня с Мишурисом, лучше было бы с вами пойти.
— А что, хоронили? — догадался Любочкин.
— Да, яму пока вырыли. Нашу команду вы ведь знаете. Я три раза копну — и задохнусь. Мусин — вроде меня. Один Сухаревский сильней несколько... А он все всплывает, полдня прошло, пока похоронили.