— Не говори глупостей.
— Мы могли бы быть там уже послезавтра. У одного моего друга есть квартира в Женеве. Я мог бы достать ключ.
— Ты думаешь, я в это поверю? Да и в любом случае, на что мы будем жить?
— Ты могла бы играть.
— На улице?
— Могла бы преподавать.
— А каков будет твой вклад? — Она встает с кровати и идет к умывальнику в углу комнаты. Он наблюдает, как она плещет воду под мышки и моет у себя между ног, наблюдает за движением ее грузных ягодиц, удивляется неправдоподобной неуклюжести ее бедер. — Что мне теперь делать с волосами? — спрашивает она, вытираясь его полотенцем.
— Я мог бы писать мемуары. «Женщины, которых я знал». Ты могла бы помочь мне с техническими деталями.
— Ты несешь полную чушь. — Она натягивает трусики и тончайшую комбинацию в пятнах пота: и то, и другое — подарки, привезенные мужем из Парижа. Глядя в тусклое зеркало, она пытается поправить прическу: расчесывается, убирает пряди с лица, вставляет в волосы шпильки.
— Я люблю тебя, — говорит он.
У нее во рту шпильки.
— Черт, — бормочет она, не в силах совладать с волосами. Она смотрится в зеркало и клянет свои непослушные волосы с оттенком некоторой деловитости. Она чувствует себя вполне естественно, как будто все это было элементом повседневности, даже, в известном смысле, сделкой. Глядя в зеркало и видя там свое безучастное отражение, она задумывается об источнике угрызений совести. — Ты любишь только самого себя, — говорит она ему.
Гретхен в церкви — в немецкой церкви Святой Марии дель Анима, Владычицы душ наших. Мрамор сверкает, лакированное дерево блестит, свечи горят во тьме, как маленькие язычки, язычки Троицы, язычки огня, злые длинные язычки сплетников. Сверху щерится богато, но безвкусно украшенный золоченый свод. Там же, в полумраке, прилеплен двуглавый орел Священной Римской империи.
Гретхен не молится. Она даже не стоит на коленях — просто сидит на задней скамье, вдыхая пропахший фимиамом воздух, и смотрит. На ней неброская одежда серого цвета. Ее волосы — восхитительные золотистые волосы — скромно прикрыты вуалью (черные кружева с золотой окантовкой, своего рода драгоценность). Она смотрит на алтарь вдалеке, на лампадку, горящую рубином в глухой бархатной черноте, на истерзанного Христа. Она смотрит, и глаза ее блестят в приглушенном свете, глаза ее наполняются слезами, заволакиваются ими. Этого вполне достаточно.
— Где ты был? — Ее голос в телефонной трубке, тихий и встревоженный.
— Ты знаешь, где я был. В Иерусалиме.
— Но зачем? К чему эта таинственность. — Свиток. Нашли свиток.